Нас кто-то предает - Геннадий Головин

Под окном шло привычное шушуканье, хихиканье, повизгивание.

На сей раз Тимур слушал все это без заметного волнения.

Ему было печально, даже скорбно от того, что открылось ему сегодня.

Он закрыл глаза.

Разбудил его мощный удар, грянувший совсем рядом. Посыпались стекла. Сверкнула молния. Однако грома Тимур не услышал — может быть, из-за ветра, который выл на улице мощно и страшно. Трещали деревья.

Брат, голый по пояс, загорелый, мускулистый, с медальоном, болтающимся на груди, с усилием затворял окна, хлопающие от ветра.

Развевались шторы.

— «Анастасия»! — крикнул он Тимуру, азартно и страшно улыбаясь. — Или на берег кинет! Или вообще! Унесет к чертовой матери!

Наконец шпингалет на окне поддался его усилиям. Стало тише. Накидывая куртку, Георгий сказал: — Я на причал!

Мальчик тоже вскочил.

— Ты!! — Брат закричал чуть ли не со злобой. — Не вздумай за мной! С матерью будь! — Отворил дверь, с нескрываемой опаской глянул в темень и, наконец решившись, выскочил.

Тимур засуетился. Стал натягивать брюки (брюки с трудом налезли), рубаху (рукава цеплялись, голова не пролезала почему-то в ворот). Поглядывал на окно.

За окном было страшно.

Страшно было и Тимуру, однако сегодня был какой-то особенный, особенно важный для мальчика день — день, когда он был должен что-то совершить, что-то самому себе доказать!

Странная гримаса отваги, ужаса, отчаяния и самопожертвования была написана на его лице, когда, накинув старый плащ на голову, он распахнул дверь и встал на пороге. Мгновение поколебался — и нырнул во мрак!

Его ударило ветром — да сразу так ударило, что он едва устоял на ногах!

Плащ надулся, как полусорванный парус, потянул назад.

В ночи то и дело вспыхивали зарницы. Со свеженьким яростно-веселым треском рушились деревья.

Ветер еще раз ударил Тимура. Плащ вырвался из рук — мелькнув, мгновенно пропал в темноте. Искрили на тротуаре оборванные провода. Летели обломанные ветки. Он выбрался на берег моря. Море било в берег с упорной, всесокрушающей силой. Серые и страшные вздымались стены волн, возносились, казалось, к самому небу.

Георгий мучился на берегу, тщетно пытаясь занести конец на причальный кнехт.

Когда волна бросала катер на берег, удавалось вроде бы сделать достаточный запас каната, чтобы обвить его восьмеркой вокруг кнехта. Однако тотчас катер, как щепку, начинало тянуть назад в море, и брата тоже волокло вслед за катером, кувыркая по камням и гальке.

Вдруг Георгий почувствовал, что ему стало легче.

Он оглянулся. Сзади, упираясь изо всех сил, помогал Тимур.

— Эге-гей! — обрадовался Георгий. — Давай, братишка! Еще малость! Са-а-а-мую малость!

Они согласно налегли, и Георгий успел обвить канат вокруг кнехта.

Катер тотчас поволокло в море — канат натянулся, как звонкая струна. Братья смотрели боязливо и умоляюще. Канат выдержал.

— Годится! — проорал старший со счастьем в голосе и тут же, вдохновившись удачей, решил: — Я второй кормовой внатяг попробую! — не раздумывая, прыгнул в катер.

Нужно было второй кормовой конец закрепить на кнехте другого причала. Тогда бы «Анастасия» плясала на трех канатах, как на растяжках — на носовом и двух кормовых, — и никакая буря не была бы ей страшна.

Приблизилась волна. Георгий вовремя заметил и проворно юркнул в кокпит.

Волна схлынула, и Георгий с концом в руках выскочил на соседний причал, успел запетлить канат на кнехте, выпрямился, победно улыбаясь, и тут очередная волна грянула на него, швырнула на доски причала, проволокла немного и с пренебрежительной злобой вышвырнула на берег!

Он остался лежать недвижим.

Тимур глядел в ужасе.

Затем спохватился — приближалась новая волна.

Бросился к брату и стал волоком тащить его подальше от береговой кромки, плача, визжа и криком крича от непомерности этого усилия и от ужаса происходящего.

Успел: волна хоть и накрыла их, но в море утащить не сумела.

Тимур попытался еще немного подтащить тело брата, но сил уже не осталось. Сделал по инерции несколько заплетающихся шагов и рухнул на песок в совершенном изнеможении.

Брат сел, очумело озираясь. Затем, после двух попыток, сумел встать.

Вокруг бесчинствовала буря.

Катера метались в узких своих стойлах, как безумные. Некоторые из них уже вышвырнуло на причалы и теперь буря крушила их как хотела.

Одна только «Анастасия» была в безопасности, сдержанно приплясывала на трех канатах, будто и не буря злодействовала вокруг, а легонькое волнение.

Под ударами ветра метались деревья. Заметно качало фонарные столбы на набережной. Странным казалось, что фонари хоть и помаргивая, но еще светили.

Бренчал полуоторвавшийся лист железа на крыши сторожки. Хлопало окно, стекла в котором, конечно уже не было.

Налетел новый, особенно сокрушительный шквала. Рухнул один из фонарей на набережной. Упавший столб потянул за собой второй, третий.

Натянулись, как струны, и лопнули провода.

Сразу же погас свет.

Оборвавшиеся концы перепутанной проводки, извергая бенгальские искры, по широкой дуге понеслись над берегом. Это было непонятно и страшно, как шаровая молния.

— Тимка! — крикнул окоченевший от страха Георгий.

Тимка успел приподнять от песка лицо и увидел мертвенно-белый пышный фейерверк искр, летящий ему в лицо.

Раздался сухой оглушительный треск.

Искрящий конец провода прочертил по берегу стремительную кривую и взвился вверх, к набережной.

Тимка лежал неподвижно. Он лежал так, как не лежат живые люди.

Георгий смотрел потрясенно.

После вспышки ему все виделось, как на черно-белом негативе:

и лицо Тимки, когда Георгий расталкивал его…

и улица, абсолютно почему-то безмолвная, по которой он тащил брата на руках…

и приемный покой больницы, куда он дотащил все-таки Тимура, уже шарахаясь от усталости.

А Тимур тем временем стремительно несся, все ускоряясь и ускоряясь, по тесным тоннелям какого-то невиданного метро.

…Он проснулся от торжественных звуков колокола, разносящихся в чистой благостной тишине.

— Ну, вот и жив… — со спокойным удовлетворением в голосе сказала пожилая монахиня, заметив, что Тимур открыл глаза. — Слава тебе, Господи! — И неторопливо, хорошо перекрестилась.

Стала поить мальчика из серебряного тонкогорлого кувшина. Тимур пил жадно, с наслаждением, всем телом аж потягиваясь к кувшину.

Палата напоминала монастырскую келью. За окном звучал колокол.

— А почему колокол?

— К службе зовут. Ты проснулся, вот и славно. Я тоже пойду. Отдыхай.

— А где я? — Тимур впервые слегка насторожился. В их городке сроду не было монастырей.

— Отдыхай… — повторила женщина. — Рано тебе пока. Все узнаешь, все узнаешь… — И, улыбнувшись, очень по-матерински прикрыла ему глаза своей ладонью.

Он покорно прикрыл глаза. А когда — секунду, казалось, помедлив, — снова отворил их, перед ним сидел Георгий.

— Ну во-о-о! Оклемался, слава те Господи! А все уже решили, что тебя это… списывать пора.

Тимур внимательно, словно бы с трудом узнавая, глядел на лицо брата. Все лицо Георгия было в царапинах, кровоподтеках и ссадинах.

— Что это у тебя? С лицом? — спросил Тимур странным, каким-то нездешним голосом.

— Морда-то? А так на берегу же! Волной меня, помнишь? — Георгий вдруг посмотрел внимательнее: — А ты что, ничего не помнишь? Как «Анастасию» крепили, как на тебя провод упал? Ну, это ты, точно, не помнишь… Ничего не помнишь?!

— Не-е… — подумав, медленно ответил мальчик, — А где… сейчас вот здесь сидела… в сером?

— Никого тут не сидело.

— А кувшин? С носиком таким?

— Хе! Здесь и графина-то нет! Я ж говорю, они тебя уже списать приготовились. Вишь, отдельная даже палата. Виданное ли дело? Ну а ты — молодец! Р-раз! И снова в пляс!

Георгий разглагольствовал, а Тимур с удивлением смотрел, нет, не на брата — на рубаху его под распахнутой курткой.

Ткань рубахи время от времени — как бы наплывами — вид обретала, не виданной им дотоле, грубо вязанной, суровой, «древневековой» какой-то дерюжки.

Тимур смаргивал это наваждение, но через время наплыв вновь повторялся.

Голос брата звучал то гулко, как в зале, то словно бы издалека, как в поле.

— Я в больнице, что ли? — спросил наконец Тимур.

— Только дошло? — Брат расхохотался от души.

— Я домой хочу, — сказал Тимур. — Мне чего-то мерещится здесь. Ты их попроси! Какая им разница? Дома я буду или здесь?

— Вряд ли они тебя отпустят, братишка. Ты ж под током был! На том, считай, свете побывал. Вряд ли они тебя отпустят… Тут же очень заинтересованно спросил:

— Слушай, Тим? А как оно там, на том свете?

— Не знаю… — серьезно отвечал тот. — Темно. Мне чего-то… как-то… неудобно, что ли?