Статуи никогда не смеются - Франчиск Мунтяну

Трифан замечает, что выпачкал друга сажей. Смеется.

— Ты черный, как черт…

— Ничего… Так не забудь… Трифан…

— Нет, нет. Не беспокойся. А дома ты уже был?

— Сейчас пойду.

— Иди.

Хорвату сорок пять лет, весит он больше ста килограммов. Когда он родился, акушерка, глухая старуха предсказала, что он не проживет и двух недель: младенец был совсем лысый и красный как рак. Ее пророчество не испугало родителей: они были бедны и не хотели иметь детей. Если бы в свое время у них нашлись деньги, маленький Андрей так и не появился бы на свет. Однако вопреки предсказанию старухи десять дней спустя мальчик окреп и кричал так громко, что соседи проклинали его на чем свет стоит.

В десять месяцев Андрей начал ходить, с тех пор он часто спал в собачьей конуре. Собака, помесь овчарки с борзой, привязалась к нему и считала его своим квартирантом. В пять лет Хорват воровал фрукты на рынке и впервые познакомился с полицией. Сержант с бляхой номер 392 дал ему такую затрещину, что мальчика отвезли в больницу. Дежурный врач, немец в очках с двойными стеклами, заверил Маргиту, что малыш не очень пострадал, но все же потеряет слух. Однако через полтора месяца после этого маленький Хорват уже без труда различал гудки всех фабрик. Гудок вагоностроительного завода звучал ниже и гуще, чем сирена ТФВ. К всеобщему удивлению, Хорват хорошо учился в школе, хотя мать никогда не покупала ему книг. Пятнадцати лет, в первый год мировой войны, он поступил учеником на текстильную фабрику. В 1919 году, когда румынские войска вступили в Арад, Хорват был уже первоклассным ткачом. Он обслуживал два ряда ткацких станков и хорошо зарабатывал.

Десять лет спустя, в период кризиса, его уволили, как принадлежащего к национальному меньшинству. Полтора года он просидел без работы, затем поступил помощником ткача на половину зарплаты. Вот тогда-то Андрей и познакомился с Суру. Суру работал сборщиком на вагоностроительном заводе, он был секретарем городского комитета партии. Их обоих арестовали в тридцать втором. Так как в руках Суру находились все партийные связи, Хорват принял на себя основную тяжесть наказания: он был приговорен к двум годам, Суру — к четырем месяцам. Позднее у Хорвата было еще три провала. Последний — когда он организовал партийную ячейку на ТФВ.

Полиции он был настолько хорошо известен, что обычно его уже не избивали: все равно не вытянешь из него ни слова. И все-таки однажды Матееску, начальник сигуранцы, желая, по-видимому, добиться продвижения по службе, избил его так, что Хорват не смог предстать перед судом: его отправили домой умирать. Однако две недели спустя он встал с постели. Тогда дело возобновили и Хорвата перевезли в Айуд.

Там он привык к одиночеству, научился видеть в пустоте, слушать тишину, третировать память. Терпеливо, не спеша, восстанавливал он в памяти картины пережитого. Было достаточно посмотреть на белые стены, чтобы перед ним, словно на экране, возникла фигура Матееску, его морщинистое, усталое лицо и послышался его голос:

— Почему ты не хочешь давать показания, Хорват?

— Я рад бы доставить вам это удовольствие, господин комиссар, ей-богу рад бы, но мне нечего вам сказать…

Матееску всегда выходил из себя, если люди, которых он допрашивал, не трепетали перед ним. Лицо его наливалось кровью, мешки под глазами дрожали, как листья тополя, он часто моргал, корчился, точно его прищемили дверью.

— Хорват, сознавайся, слышишь, а то я с тебя шкуру спущу.

Вначале, когда его месяцами держали в одиночке, Хорват все время лежал на спине и вспоминал свое раннее детство. Позднее он стал рассказывать себе содержание прочитанных книг, пытался решать в уме задачи на деление и умножение. Прошли долгие недели, прежде чем он выработал целую систему, по которой запоминал цифры, колонки чисел, затем все стало просто, как выученное наизусть стихотворение.

В первый же день после возвращения из Айуда он познакомился с Флорикой. Проходя по чесальному цеху, он толкнул седую женщину. Вежливее, чем обычно, Андрей извинился:

— Прости меня, мамаша…

— Черт тебе мамаша, а не я… Другой раз гляди получше!..

Только теперь Хорват увидел, что за седину он принял очесы. Работнице было лет двадцать пять, не больше.

— Острый у тебя язычок.

— Верно.

— Это мне нравится. Как тебя зовут?

— А ты случайно не из полиции?

— Нет.

— Тогда зачем тебе?

— Так просто. Ты мне нравишься.

— А ты мне нет! Ты нахал, да еще к тому же толстый. Всего хорошего!

И на второй, и на третий день Хорват заглядывал в чесальню. На четвертый день они вместе ушли с фабрики.

— Говоришь, тебя зовут Флорика?..

— Да.

— Красивое имя.

— Говорят.

— Многие тебе это говорили?

— Я не считала.

— Хм… Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь.

— Ты, может, думаешь, что я такой уж дурак?

— Что хочу, то и думаю.

— Ну что ж, твое право.

Через три недели они стали каждый день возвращаться с фабрики вместе. Если время было позднее, Хорват провожал ее домой. Полумрак, царивший на улицах, придавал ему смелости, и он говорил с ней откровенно.

— Знаешь, Флорика, я много раз думал, что неплохо было бы жениться.

— А зачем ты мне это говоришь?

— Потому что хочу жениться.

— Никто за тебя не пойдет.

— Почему?

— Ты толстый и несерьезный.

— Я кажусь несерьезным?

— Да. Я читала в какой-то книге про двух влюбленных. Они разговаривали совсем не так, как мы.

— А как они разговаривали?

— Не могу тебе сказать как, но очень красиво. О цветах, о звездах, о…

— Ты хочешь, чтобы и я говорил о звездах?

— А ты умеешь?

— Конечно. Вот видишь эту звезду… Вон там, над башней?…

— Вот эту, яркую?

— Да, эту. Если она побледнеет, пойдет дождь. Если засверкает, подморозит.

— Как это подморозит? Сейчас, в июле?

— Все, что я тебе рассказал, случается зимой. Выйдешь за меня замуж?

Флорика вздрогнула.

— Отвечай: да или нет?

— Дай мне подумать.

— Хорошо! Пока дойдем до дому, тебе хватит времени. Видишь, эта большая звезда — луна. А эти деревья с побеленными стволами — каштаны. Когда я был маленьким, я собирал каштаны и топил ими плиту. Они хорошо горят, а жар держат, как угли.

Ему показалось, что он слишком долго говорил. Он замолчал.

— Почему ты замолчал?

— Я говорю глупости.

— Нет.

Хорват обнял ее.

— Да?

— Да.

Каждое возвращение из тюрьмы домой становилось для Хорвата событием. Дороги, дома, деревья казались ему чужими, какими-то непохожими, то ли меньше, короче, то ли длиннее, больше. Когда его арестовали предпоследний раз, у него должна была родиться дочь Софика. Он вернулся домой — она уже училась ходить. Среди соседей появились новые, не знакомые ему люди. Хорват все же здоровался с ними, чтобы не сказали жене, что он невежа. Теперь Софика, верно, уже большая. При мысли, что она может его не узнать, комок подкатывал к горлу. Ему захотелось скорее добраться до дома. Если бы ему не было трудно двигаться и он не стыдился бы прохожих, он побежал бы. На углу с ним заговорил парикмахер, стоявший у дверей своего заведения:

— Давненько ты не был у нас, господин Хорват… Может, рассердился на что-нибудь? Я сменил все бритвы… У меня теперь есть широкая в два пальца бритва из золингенской стали… Не хочешь ли попробовать?

Хорват покачал головой.

— Я очень спешу, господин Бребан.

С каждым шагом его волнение нарастало. Когда он увидел свой дом, сердце забилось так сильно, что он испугался, как бы оно не выскочило из груди. «Шторы не спущены, — радостно заметил Хорват, — значит, они дома». Он тихо открыл калитку, стараясь, чтобы она не скрипнула. На секунду задержался, огляделся вокруг: все было точно такое же, как и три года назад. Он поднялся по ступенькам, но на пороге передумал. Обогнул дом и вошел с черного хода. Представив себе изумленное лицо Флорики, он невольно улыбнулся. За эти три года он видел ее только один раз в приемной тюрьмы. Но и тогда она была от него на расстоянии пяти метров, за двумя проволочными решетками.

Они стояли один против другого и не знали, о чем говорить. Им столько хотелось сказать друг другу, а они целых пять минут стояли молча, как два совсем незнакомых человека, и лишь смотрели, будто виделись впервые. Флорика попыталась было что-то сказать, но Хорват жестом остановил ее:

— Ладно, Флорика, я знаю, тебе очень тяжело… прости меня…

Свидание кончилось, но женщина вцепилась руками в решетку так, что надзиратели с трудом оторвали ее. Хорват бессильно опустил голову и сдвинулся с места, лишь когда его позвали.

Молодой надзиратель подтолкнул его и засмеялся:

— Что с тобой, толстяк? Ты плачешь?

Андрей с трудом сдержался. Вероятно, и надзиратель это почувствовал, он замолчал, отступил на шаг и положил руку на приклад.