Ноль часов по московскому времени. Новелла II - Алекс Норк

Меня ноги подняли сами.

− И пусть думает, кто мог отщелкать портрет, − крикнул вслед брат, − хорошую копию так просто не сбацаешь!

Она почти сразу сняла трубку.

…

И скоро я с облегчением узнал, что о подмене Марина никому еще сказать не успела. А что касается фотоснимков портрета − во-первых, они есть в каталогах, во-вторых, да, легко могли, когда дядя, например, готовил для гостя чай или кофе.

Еще я узнал, что список готов, она уже «на колесах», может подъехать, когда?..

Когда ей удобно, можно оставить конверт с моей фамилией на проходной.

Вернувшись, услышал − отец с братом обсуждают проблему фальсификата в искусстве, и что процесс обязательно пойдет по нарастающей. С одной стороны, тому будет служить криминализация общества, в том числе, верхних его слоев, с другой − небольшая, но очень активно богатеющая часть российского населения, тем более что разбогатевший плебс всегда стремится обставить себя культурно-аристократическим антуражем.

Так и вышло.

В 92-м проблема фальсификата перед органами остро еще не стояла. Она покажет себя в полном виде к концу 90-х − началу 2000-х, а вместе с ней возникнет другая − кражи художественных и архивных ценностей из государственных фондов; эти активно пойдут в середине уже 90-х.

Масштаб воровства и подделок, не остановленный до сих пор, суммарно огромен, но сколько-нибудь точно вряд ли уже будет определен.

Тому две причины: отсутствие должных ревизий, и то обстоятельство, что технологии подделок опередили (и до сих пор опережают) технологии экспертиз.

Что касается ревизий: малые организации музейного сектора проверить легко, но на наличие, а не на фальшак-подмену. Висит в каком-нибудь Кукуеве Айвазовский − ну, вот он, согласно описи и есть. А это давно уже не Айвазовский. И что сейчас настоящее в российских музеях, а что нет − никто толком не знает.

Но с экспертизой еще хуже − здесь не только технологии, здесь еще и преступное соучастие самих экспертов − они ведь те же музейные работники, но имеющие дополнительный квалификационный статус. А музейные работники получали во все времена крайне мало, поэтому их легко было психологически сломать очень крупной суммой денег. Человек вдруг понимает, что его жизнь может качественно измениться, стать о которой он не мечтал. Многие такое выдержат? А если еще больные в семье − на лечение деньги нужны? А если… да всякие существуют «если».

«Не судите, да не судимы будете» − это, вот, про таких.

Я сказал про малые музейные экспозиции, и соответственно − фонды, а что делалось в крупных и суперкрупных, где запасники многократно превосходят действующие экспозиции? Что там, в невидимой части, происходило и происходит?

Больше всего в этом смысле отличился Питерский Эрмитаж, хотя и в Третьяковской галерее были свои «интересные» истории.

Но Эрмитаж превзошел все мыслимое и немыслимое.

Правильнее − его директор М.Б. Пиотровский.

Отлично помню его выступление в Государственной Думе, где он на очень нервной ноте вещал о каких-то особенных свойствах музейных работников с главным и очень конкретным выводом: проверять их нельзя. А потому что они обладают совершенно замечательной преданностью своему делу и нечеловеческой честностью.

Депутаты слушали этот бред с отвисшими челюстями, а многие с чувством неловкости за себя, оттого что они не такие замечательные, как эти музейщики. Само же выступление было связано с тем, что специалисты Счетной палаты, руководимые ее замом Юрием Болдыревым, обнаружили − простите, наоборот, не обнаружили − более 200 тысяч единиц хранения. Тут нет описки, 200 тысяч!

Не очень сведущим надо пояснить: Эрмитаж − отнюдь не только картины, это хранилище всевозможных исторических ценностей, где может быть всё что угодно: кинжал времен Карла Великого, первые ассирийские монеты, пуговица от камзола Людовика XIV… И всё это дорого или очень-очень дорого!

А через шесть лет сотрудница Эрмитажа попалась на, в общем-то, мелких кражах, которыми занималась несколько лет, и тот же Пиотровский и тоже на нервной, но уже очень смущенной ноте, говорил в духе Жванецкого: да как же так, да что ж такое… да он даже и предположить не мог…

Короче, чувак не мог предположить, что музейные работники не ангелы, а обыкновенные люди.

Теперь давайте послушаем самого Юрия Болдырева, как помните, ранее безуспешно боровшегося с хищениями в ЗГВ.

«Наши сотрудники до проверки в Эрмитаже нигде не встречали такого сопротивления — ни в Третьяковке, ни в Русском музее. Из отчета ясно видны те механизмы, не побоюсь такого слова, воровства, которые были созданы в крупнейшем музее страны под руководством его директора Михаила Пиотровского и его покровителя Михаила Швыдкого. Я не раз говорил: если господа Швыдкой и Пиотровский считают, что работники Счетной палаты их оклеветали, то оспорьте это в суде. Но они этого не делают ни тогда, ни сейчас. А хотят представить скандал как деятельность одной хранительницы и ее родственников. Это просто смешно».

И что очень важно − и прямо уголовно наказуемо − все эти тысячи ценностей не были записаны на материально ответственных лиц, хотя никакие предметы не валяются просто так, они находятся в ведении отделов, подотделов, как и положено в любой хозяйственной, а тем более еще и в научной системе, которой является Эрмитаж.

И еще из выступления Болдырева: некоторые предметы неожиданно находились и демонстрировались общественности: «откуда они появлялись? Уж, не из частных ли коллекций?»

На этом лихие истории главного музея страны не кончаются.

Болдырев сообщал, что в 90-е годы огромное количество шедевров Эрмитажа экспонировалось заграницей, перемещаясь из города в город. Срок нахождения их там был незаконно продлен на несколько месяцев, когда гарантии и страховки принимающих экспозиции государств уже не действовали. «В таких ситуациях весьма вероятны замены подлинников картин на искусно сделанные подделки». «Просто необходимо провести независимую и тщательную экспертизу всего, что путешествовало на таких условиях, а также разобраться, какую роль играли в этих делах не только Михаил Пиотровский, но и его покровитель Михаил Швыдкой, а также ответственные сотрудники Таможенного комитета». «По итогам проверки Счетной палаты не только могли, но и должны были возбудить уголовные дела. Но в 2000 году этого сделано не было, поскольку у Пиотровского нашлись влиятельные покровители. Это не только Михаил Швыдкой, но и те фигуры в правительстве, кто поддерживали самого Швыдкого».

Вот так.

И что из всего этого вышло?

Одно единственное − Болдырева очень скоро убрали из Счетной палаты, причем убрали с государственной службы по второму разу, и вообще в никуда.

Лешку я с утра послал в Суриковский институт за списком Марининых одногруппников, а сам, без особой надежды, позвонил в лабораторию, где еще вчера должны были приступить к полному биохимическому анализу крови Страхова.

И вместо слов: завалены работой, не обещают и завтра… услышал: «заходите через час».

Обрадовался.

Однако скоро появилась мысль, что всё это Маринина нервная чепуха, а я окажусь в глупом положении перед начальством, ведь именно Моков, по моей просьбе, давал указание на срочную экспертизу.

М-да, как сказал Степан Разин, проспавшись после известных событий: «Нехорошо получилось».

То есть еще не получилось, но к этому движется.

Через час я уныло отправился в лабораторию.

Два листа с названиями, которых я ни одного не понимаю.

− Что здесь кроме алкоголя, ничего?

− Чего.

Там в самом конце в графе «Посторонние вещества» мне называют препарат, название которого уже сам вижу.

− Заключение мы немного позже напишем, а пока на словах.

− На словах мне сейчас достаточно.

− Препарат, который применяется в крайне небольших дозах при лечении гипертонии. А в больших дозах может привести к смерти или сильным галлюцинациям. Но судя по всем показателям, погибший гипертонией не страдал, хотя вы все-таки уточните.

− А доза у него была…

− Почти десятикратная. И галлюцинации возникают, прежде всего, пространственные − человек перестает понимать, где он и что на самом деле вокруг.

Всё совпадало.

− А вообще, он был крепкий парень.

− Это по анализам?

− И по тому, что не умер при такой дозе от сердечного приступа. Видимо, сердце хорошо тренированное.

− То есть для среднего человека наступила бы смерть от остановки сердца?

− Скорее всего. А при ослабленном сердце − наверняка.

Оп-ля!

…

Иду к себе, в голове непонятное беспокойство, какая-то суета, словно чужой кто-то рыскает.

Однако скоро понимаю − это все же я сам: невольно, на подсознании, хочу связать два убийства.