Современная датская новелла - Карен Бликсен

Однако же пастор медлил. Несмелыми, светлыми глазами он обводил почтенное собрание. К собственному своему удовольствию, он понял, что вконец позабыл заготовленную речь. Это был добрый знак, ибо теперь, он знал, как только он откроет рот, слова потекут прямо из неисчерпаемых тайников сердца. Но в тот самый миг, когда он поднялся, готовый гранить и ковать фразы, ему захотелось говорить совсем, совсем не так, как всегда. Он понимал, чего от него ждут. Может быть, не отдавая себе в том отчета, они заранее вообразили всю его речь. Они ждали такой речи, над которой можно не думать, ждали приправы к прочим блюдам, которая мужчинами позабудется еще до конца трапезы, а женщинам запомнится меньше, чем диковинные заливные и маринады. Но осеннему празднику причитается по праву сладость поэтического парения, и дело пастора ее обеспечить. И вот, вертя в пальцах ложечку, он окончательно решился. Он будет говорить так, чтобы их потрясти. Взгляд вновь скользнул по сытым, спокойным лицам, и на ум ему пришла притча о богатом человеке, рассудившем сломать житницы свои и построить бо́льшие, простой рассказ, но такой страшный, если вдуматься[1]. Он раскроет им глаза, он смутит этих невозмутимых хозяев.

Молодой пастор, часто рассеянный и почти робкий, немного знал людей и хорошо — самого себя. Покуда взгляд его твердел принятым решением, а мысли уже чеканились в острые фразы, он все еще не знал, как подступиться к подобной речи. Помимо всех других соображений, его сковывала простая вежливость. Он сидел с ними за одним столом, он вкушал от их яств, он пил от их вина, он был гость. Велика ль цена горьким истинам, когда сам пророк только что прикладывался к пиршественному пирогу? Другой человек, более непосредственного и наивного нрава, не остановился бы перед этим, но не таков был молодой пастор.

Он чувствовал, что почва ускользает у него из-под ног и что он попросту их всех боится. И, глядя на них, ощущал тяготу своего призвания. Они сидят, все, кажется, на одно лицо, отмеченные одной печатью, вялые, сонные, сытые, необъяснимые, зыбкие как тростник, незыблемые как столп, скопище не имеющих ушей, дабы слышать. А потом это чувство тотчас сменилось другим. Вдруг исчезло все их сходство. Общность раздробилась, и проступили различия. Они были так несхожи: высокие, жилистые и приземистые, плотные; гиганты с маленькими головками и щуплые существа с пивными бочками на плечах. Были тут круглые, сизо-красные лица и длинные, строгие, темные лица, лица стариков без единой морщинки и лица юношей, изборождённые глубокими складками. Прямо напротив сидел некто черногривый и чернобородый, темный лицом, словно кастилец, а с ним рядом старик, чья седая круглая голова наводила на мысль о славянстве. Сам же хозяин, Андрес Андерсен, ничем бы не выделился в толпе калмыков. И чтобы обратиться к этому скопищу, надо бы сподобиться чуда Пятидесятницы и, исполнившись духа святого, говорить на всех языках сразу! Но вот пастор снова огляделся и заприметил тайное сродство, единящее испанца, славянина и монгола в общий облик зажиточного зеландца, в секретный сговор, старинный союз, куда не принимают, членом которого можно лишь родиться, союз, куда не возвращаются, единожды с ним порвав, но и порванные узы тянут до самого гроба. Пастор понимал, что этот сговор, согласно которому человека судят не по писаным, ни даже по неписаным законам, доступным уму, но по темному, неясному чувству — самая неприступная преграда между собравшимися и его словом. Он вовне, и его не принимают всерьез. Пастор был вовне, и ощущал это, и знал, несмотря на дружелюбие и милости, ему выказываемые, знал тем яснее, что некогда сам принадлежал к их кругу. Он был вовне. Так было нужно оттого, что он был священнослужитель. А узы еще тянули, и они сковывали его. Пастору недоставало жгучего палящего проповеднического жара.

Он был светлый, стройный, с благородным лбом, и чужак, уж верно, решил бы, что он происходит от старинного рода государственных мужей или из духовного рода, но он был из тех крестьянских сынов, что рождаются на свет для ученья и вечного беспокойства. Здесь, в приходе, он пробыл недолго, но всеми уже стал любим. На службы к нему ходили, в проповедях его знание о земле, зверье и сельской жизни тонко смешивалось с высокой нежностью божественного, и слушателей это восхищало, но, придержись они его слова хотя бы с воскресенья до понедельника, они бы из крестьян тотчас превратились в мечтателей.

Он постучал по стакану и сказал проповедь о труде работников, о бедняках, чьими трудами спеет колос. К чему полное гумно и безбедный кров, если в сердце хозяина нет благодарности к сеятелю?

После минутной тишины вновь грянуло веселое застолье. Не то чтобы они пропустили слова пастора мимо ушей, но языки развязались, лица разгорелись, и снова в ход пошло крепкое питье.

Пастор уж не раз подумывал о том, что пора уходить, и ждал только удобного случая, но тут взгляд его упал на хозяйку. Она шла через залу, возбужденная озабоченность в ее облике сменилась поразившим пастора спокойствием. Медленно подошла она к мужу и что-то шепнула ему на ухо. Тот посидел, застыв, потом с грохотом отшвырнул нож и встал из-за стола. Заметил все это один только пастор. Взгляд его встретился с взглядом хозяйки, и она подошла к нему. Здоровое, крепкое лицо ее улыбалось, но улыбка сидела на нем как-то косо и углы рта дрожали. Щеки пошли красными пятнами, покраснела и шея. Она помолчала. А потом громко попросила пастора пойти за ней взглянуть на детишек.

С улыбкой выведя его из залы, она прикрыла за собой дверь и остановилась, держась за дверную ручку. В зале снова грянула дробь веселых голосов и раскатился смех. Но с лица хозяйки сполз румянец, и оно стало совсем другим, даже не бледным, а серым.

— Что такое случилось? — спросил пастор.

— Подите поглядите, — шепнула она.

Он последовал за нею пустыми темными комнатами, и вот они оказались в людской.

Со струганного стола убрали утварь, и теперь на нем лежал Енс Отто. Он лежал вытянувшись, тихий, неживой. Темные глаза стыло глядели в черный потолок.

По стенам жались девушки, женщины, работники. Иные фартуками зажимали рот, другие стояли молча, в странном оцепенении. На скамье подле стола сидели только два пришлых возчика да скотник Йохан. Те двое опирались на стол, разглядывали собственные узловатые, натруженные руки и не знали, куда себя девать. Скотник же упирался широкой, сутулой спиной в стену и переводил с одного лица на другое взгляд затравленного зверя. Хозяин прошел прямо к нему и наотмашь ударил по щеке.

— Ах ты… ах ты! — только и смог он выговорить.

Йохан съежился от пощечины и длинными руками схватился за голову, обороняясь. А глаза забегали еще быстрей.

Пастор видел все как во сне. Он снял со стены старое, кривое зеркало и поднес к губам мальчика.

— Ничего не поделаешь, — сказал он хозяйке. — И как же это случилось? — спросил он.

— Напоили его до смерти, — спокойно отвечала хозяйка.

Пастор встретил дикий, бегающий взгляд скотника и отвел глаза. А потом он закрыл глаза покойнику и, вынув из кармана носовой платок, отер пену с уголков его рта. Рассеянно поглядел он на платок, повернулся и положил его в холодную печь. Он понимал, что движения его кажутся обдуманными и привычными, а ведь это было совсем не так. Многих видел он на смертном одре, многих провожал в невозвратную дорогу, но не мог припомнить, чтоб когда-нибудь уже закрывал глаза покойнику. Нет, пока не приходилось, подумал он. Последняя услуга должна быть оказана нежной, доброй рукой, и часто я к этому стремился. А сам ведь всегда боялся их стылого взгляда. Отчего? Сам не знаю. Он такой непостижимый, этот взгляд. И вот я закрыл глаза мальчику, я словно перевел стрелки часов. Что при этом чувствуешь? Ничего, решительно ничего.

Енс Отто казался теперь больше, распластанный на столе в своем залатаном, чистеньком платье, до него ношенном старшими братьями и уже коротком ему в рукавах. Темные кудри прилипли ко лбу. Он был прекрасен. Однако смертная бледность уже легла на это лицо.

Все стояли молча, и наконец пастор понял, что его тут ждали. Сюда достигал шум пиршества, он отвлекал и рассеивал его мысли. И он не сразу понял, как важно то, что надо сейчас сказать. Он обернулся к хозяину и его жене, стоящим за его спиной бок о бок. Пастор вгляделся в лицо хозяйки и спросил:

— А родители его?

Она открыла рот, но ни звука не могла выдавить, и за нее ответила старая, степенная стряпуха:

— На Песчаные Холмы девчонку послали, а то все робеют.

— А врач? — спросил пастор.

— Пошли уж, запрягают, — отвечала стряпуха.

— Как же они со двора-то съедут, ведь слышно будет? — вскричал хозяин и кинулся было к двери.

— Ну так скажешь, что это пастор уехал, — возразила жена. — Господи, и о чем ты печешься, — вздохнула она и подняла передник к заплаканным глазам.