Том 6. Заклинательница змей - Федор Сологуб

— А что это такое, Вера, Иглуша болтает? Я, признаться, что-то не совсем понимаю. Какие-то грибы, какой-то золотой, и все такое, вообще, несуразное. Не понимаю, знаешь ли.

— И понимать-то нечего, — спокойно сказала Вера.

И рассказала очень подробно, ничего не пропуская, ничему не стараясь дать какого-нибудь смягчающего неискреннего объяснения, все о грибах и о гореловском золотом. Память у нее была молодая, цепкая да крепкая; даже все слова свои и чужие запомнила Вера совсем точно и пересказала их. Говорила гораздо подробнее и даже охотнее, чем матери. Так добросовестно рассказывала, что не пропускала даже подробностей, к существу рассказа мало относящихся, если они почему-нибудь всплывали в ее памяти. Соснягин слушал внимательно, молча и только покачивал головою. Видно было, что рассказ смущает и тревожит его. В изредка бросаемых им на Веру взглядах иногда пробегали ревнивые огоньки. Но он ни словом не прервал длинный Верин рассказ. Когда она кончила, он помолчал еще немного, закурил папиросу и сказал негромко:

— Не нравится мне это, Вера. О змеином гнезде — это ты им верно сказала, а все же лучше бы от них подальше. И вообще от них, и от Горелова в особенности. Он, видишь ли ты, за неимением более важных дел, влюбляется в виде занятия и особенным уважением к нравственности не отличается.

Вера смотрела перед собою строгими большими глазами. Сказала сурово:

— Хоть бы одно змеиное гнездо разорить.

Потом, мечтательно вглядываясь вдаль, она заговорила тихим, густым, как золотой звон, голосом:

— Надобно, чтобы фабрика Милочке отошла, а Милочка ее нам передаст, всем рабочим.

— Ну, что ж одна фабрика! — возразил Соснягин. — Все фабрики и заводы отобрать надобно, а этого без цузаменбруха не сделаешь. А от твоей Милочки нашему брату ничего, кроме филантропии, не дождаться. Филантропии нам не надобно, а все, что нам требуется, мы возьмем сами. Ну, а что касается грибов этих заказанных…

— Конечно, — сказала Вера улыбаясь, — я ему носить грибы не стану.

Соснягин повеселел, и глаза его опять стали ласковыми.

47

Когда Вера и Соснягин вернулись в горницу, там уже покончили с делами и оживленно разговаривали на более общие темы. Малицын говорил:

— А почему бы его и не разрушить совсем, современное-то государство? Оно держится только насилием. Ограбить одних, отдать другим — вот его дело.

Карпунина, сдержанно улыбаясь и покачивая головою, отвечала:

— Батюшка, Сергей Афанасьевич, да мы-то сами тоже хороши, нечего сказать, охулки на руку не положим. Вот тут недалеко в деревне живет Иван Гаврилович Разин, тоже из ваших, московских, человек добрый и умный, всякого добру научит, и уж вот истинно-то его назвать можно другом народа, а его кругом обворовали.

С усмешечкою, неожиданно недоброю, Малицын сказал:

— Знаю я его, господина Разина! Юродствует Христа ради. Опрощение, непротивление и тому подобные сладости. Нам такие не надобны. Если бы их слушать, недалеко бы мы ушли и люди в нашей стране были бы еще более приниженными, чем теперь. А что у него воруют, так это потому, что современный режим развращает народ. Вы ведь и по своему опыту знаете, как здесь эксплуатируют рабочих.

— Да, — сказал Соснягин, — кстати, вы, Анна Борисовна, слышали, что замышляет наш уважаемый инженер Шубников?

— А мне-то что за дело до того, что он замышляет? — отвечала Карпунина с оттенком досады в голосе.

— Самая последняя новость, — продолжал Соснягин язвительным тоном, — заметили вы, что число поденщиков и поденщиц у нас увеличивается?

— Всегда были поденщики и поденщицы, — сказала Карпунина, — когда больше, когда меньше. Смотря по работе.

— Всегда были, к сожалению, это верно, — с сухою, колючею усмешечкою говорил Соснягин, — хотя и всегда было бы лучше, если бы их было поменьше. А теперь он вот что придумал, инженер Шубников: из поденщиков в рабочие по возможности не переводить, число рабочих постоянных всеми правдами и неправдами уменьшить, и все затем, чтобы не заводить при больнице второго врача, на его жалованье выгадать. Не Бог знает какой расчет, а все-таки в хозяйской кассе лишние гроши останутся. Загребале хоть один чужой грош, и тот хорош.

Вера спросила недоверчиво:

— Откуда ты это знаешь, Глеб?

Соснягин сухо ответил:

— Сорока на хвосте принесла. Вообще, видна птица по полету. И это так только я сказал, как черту для характеристики сих господ.

Малицын постучал пальцами по столу и многозначительно сказал:

— Перевертней пуще всего остерегайтесь. Пролетариату и капиталисты даже не такие злые враги, как эти господа хорошие, интеллигенты.

«А сам-то кто? — подумала Вера. — Тоже господинчик хороший и тоже не наш брат».

48

Милочка торопливо, точно спасаясь от погони, взбежала к себе, заперла дверь на ключ, бросилась на постель, зарылась пылающим лицом в подушки. Ей было нестерпимо стыдно, и от этого лицо ее горело, и ей казалось, что краска стыда разливается по всему ее телу.

Опять эта ужасная, внезапная, вульгарная вспыльчивость! Видно, никогда Милочка не научится управлять собою, владеть своими чувствами и страстями. Даже вспомнить мучительно о том, что произошло. Унизиться до этой нелепой, отвратительной драки! Какой позор! Смотрел и глумился Николай, и видел это противный Шубников, — видел и не мог догадаться стать между ними! Хоть бы затем, чтобы защитить свою невесту.

Кто-то постучался в дверь тремя тихими, осторожными, но четкими ударами. Милочка судорожно вскинулась с постели и, с ужасом глядя на затворенную дверь, закричала пронзительно:

— Я не могу, у меня мигрень, я не хочу есть, я не сойду. Оставьте меня, я сама позвоню.

Тихий старческий голос ответил:

— Слушаю, Людмила Ивановна.

Милочка быстро подбежала к двери и, не открывая, спросила вполголоса, губами почти прижавшись к дверному створу:

— Яков Степанович, милый, это — вы?

— Это — я, — так же тихо ответил старый лакей.

Милочка шептала:

— Яков Степанович, миленький, придите ко мне попозже, пожалуйста, очень прошу. Душа моя замутилась, придите непременно.

— Хорошо, приду, — отвечал спокойный, тихий голос. — А сейчас ничего принести не позволите?

— Нет, нет, ничего, — зашептала Милочка. — А что сегодня на обед?

Яков Степанович отвечал обстоятельно:

— Рекомендовал бы все-таки скушать хоть немного консоме и кусочек баранины жареной. Барашек прямо изумительный и приготовлен несравненно. Насчет рыбы особенно похвалить сегодня не могу, — весьма ординарное блюдо, приготовлено без всякого воображения. Зелень же весьма бы посоветовал, спаржа первоклассная, соус превосходный. Также и каштаны с битыми сливками, хотя и весьма обыкновенное сладкое, но сегодня высокого качества. Прикажете?

Милочка помолчала. Вздохнула. Сказала:

— Да уж пришлите, Яков Степанович. Да баранины выберите кусочек не самый маленький, — я проголодалась.

И Милочка вдруг заплакала. Старый лакей что-то ответил. Милочка не расслышала из-за слез, — и в коридоре послышались его удаляющиеся шаги.

Пока девушка накрывала стол, придвинув его к Милочкиной постели, и потом приносила и уносила блюда, Милочка ложилась лицом к стене. Но пообедала она с большим аппетитом. Когда девушка принесла кофе, Милочка спросила:

— Может быть, найдется еще немножко каштанов?

Девушка тихо ответила:

— Да я на всякий случай уж принесла, барышня. Знаю, что ваши любимые.

После обеда Милочка почувствовала себя почти спокойною и почти правою. Она вышла на свой балкон, уютный, неширокий, с высокою, мелко-сквозистою изгородью, села в уголке в плетеное кресло, положила голову на сложенные на плоском верху изгороди руки и стала смотреть на Волгу. Над Волгою стлался легкий туман, и потому закат казался дивным сновидением. Долина смиренная волжская опять предстала Милочке страною блаженных. Матово-мглистый туман иногда словно поблескивал крохотными, влажными, серебристыми искорками. С Волги слышна была внятная, грустная тишина, похожая на далекий колокольный звон. Деревья и кусты в саду были тепло обласканы и убаюканы этою нежною, бесконечно-легкою пеленою. Милочка чувствовала себя прощенною и доброю.

Изменчивые настроения пробегали в Милочкиной душе. Ей самой были непонятны эти колебания ее души, эти переходы от нежности к злости и то более глубокое душевное волнение, которое совершалось в ней. Может быть, то, что случилось, было только следствием ее постоянного стремления быть всегда искреннею? Но ведь эта чаемая искренность имеет все же два образа бытия, подчиняясь одному или другому требованию: выражать то чувство, которое имеешь, или не выражать того чувства, которого в душе нет; быть откровенною или быть только правдивою. Не злоупотребляет ли она своею откровенностью?