Человек перед Богом - Митрополит Антоний Сурожский

Вот перед чем мы стоим; мы стоим перед этим судом в течение всей нашей жизни, все время. Речь не идет о том, что когда-то мы станем перед Божиим судом, и тогда действительно, как сказано, суд будет без милости тем, кто не оказал милости (Иак. 2,13); тогда все, что мы не сумели простить, станет перед нами укором, и если мы не простим на земле — не можем и мы ожидать прощения. Потому что прощение не в том заключается, чтобы кто-либо — Бог или человек — сказал: "Я на тебя ничего не имею", — а в том, чтобы примириться. Если на земле, видя взаимную нашу хрупкость, слабость, удобопреклонность ко греху, бессилие творить добро, мы друг друга не пожалели и не подарили прощение, не подарили примирение — то каково же будет тогда, когда во всей правде мы увидим и себя, и то мелкое, жалкое, то убийственное, за что мы ближнего нашего не простили в течение его жизни; не простили, потому что завидовали, ревновали, потому что не сумели ни бороться, ни побеждать свое самолюбие. Столько причин, и почти все такие мелкие…

Будем, поэтому, говеть сегодня под знаком этих слов: примирись с твоим соперником, пока ты еще на пути; потому что придет время, когда ему придется быть свидетелем против тебя! Совесть встанет перед тобой, передо мной, перед каждым из нас…

И вот в течение этого говения я хочу с вами задуматься над несколькими вещами. Первое: я хотел бы, чтобы в тот период, когда у нас будет перерыв на долгое молчание, мы поставили перед собой вопрос: как мы отозвались на те притчи, которые мы слышали в течение подготовительных к Великому посту недель?

Первый рассказ — не притча, а быль о том, как Христос исцелил слепого Вартимея; не говорит ли он о нашей слепоте? Мы проходим через всю жизнь ослепленными. В 90-м псалме есть место, где говорится о "бесе полуденном", и мне кажется, что это образ. Мы все знаем, что бывает в летний полдень, когда солнце бьет всеми своими лучами, когда дрожит воздух, когда все, что вокруг нас, приобретает особенную рельефность, тени делаются резкими, краски делаются яркими, весь мир делается как бы настолько видным, и эта видимость настолько требует нашего внимания, настолько врывается в наше сознание, что мы можем оказаться неспособными за ней продолжать видеть или, может быть, впервые прозреть невидимое. И как постоянно это бывает! Как мы ослеплены! Как внешнее нам не дает видеть внутреннее! Как часто мы судим о человеке по его внешности, по его наружности, по тому, как он себя держит, по его голосу, по его речам, не отдавая себе отчета, что за этим кроется целая глубина, целая история жизни, кроются и страдания, мечтания, надежды разрушенные и зло, введенное в человеческую жизнь чужой жестокостью или чужим безразличием.

Подумаем о том, как мы видим нашего ближнего. Не тех, кого мы любим естественно, а тех, которые нам чужды, кого мы не любим или даже ненавидим — беспричинно, потому что тот или другой человек нам противен или, может быть, потому что он поступал или говорил так, что нас восстановил против себя…

Можно себе поставить вопрос и о том, почему я люблю этого человека. Потому ли, что он мне льстит? Потому ли, что мне с ним легко? Потому ли, что он доверчив и я его легко могу обмануть, могу показаться тем, чем он хотел бы меня видеть?.. Поставим перед собой вопрос о нашей слепоте…

Дальше: вопрос, который нам ставит рассказ о Закхее. Закхей победил тщеславие; он принял на себя насмешки людей; он принял на себя осуждение людей, потому что ему нужно было видеть Христа. Он ничего другого не искал, он ни о чем другом не мечтал; он не думал, что Христос из всей толпы его призовет; он принял на себя позор, потому что без того, чтобы хоть взглянуть на Него, он дальше жить не мог. А когда Христос его призвал — что он сделал? Он не только на словах покаялся в своей прошлой жизни; он обязался все вернуть четверицею, все исправить, всю неправду своей жизни разрушить до основания так, чтобы никто от его неправды больше не страдал.

А мы? Как мы стараемся казаться, как мы боимся, чтобы нас не увидели, какие мы есть. Мы легко стыдимся, как бы нас не отождествили с учениками Христа по тому, что мы не так, как другие, думаем, говорим, живем и чувствуем. Как редко бывает, что даже в момент покаяния, даже после исповеди, первое наше действие — исправить то зло, которое мы совершили и причинили: отдать долг, как говорится в этой причте о противнике, сопернике. Недостаточно каяться, недостаточно выразить Богу свое сожаление и перед священником свой стыд; все это ложь, если за этим не следует исправление, исцеление другой души, которую мы ранили, исправление тех поступков, которые мы совершили во зло другим людям: вольно или по небрежению, по слепоте нашей, по безразличию к чужой судьбе и к своей совести.

Подумаем о мытаре и фарисее. Мы легко входим в храм, мы легко становимся на молитву, мы требуем от Бога: потому что мы стали перед Ним, Он должен стать перед нами и отозваться! Мы жалуемся, что мы стали на молитву и нас не коснулось ни умиление, ни просвещение — где же был Бог? Как Он смел, когда я Его призывал, не отозваться? Или: разве Он не обещал исполнять молитвы верующих? — я Ему поверил, а Он не исполнил, что же это за Бог?.. Разве мы не так говорим? Может быть не так нагло, но разве не таковы наши чувства?

И мы хуже фарисея, потому что фарисей был беспощаден по отношению к себе; он творил правду, какой он ее знал и какой он ее видел. А мы? — Мы правды не творим, мы живем недостойно даже тех заповедей, которые колют нам глаза, которые мы знаем наизусть, которые являются основным, примитивнейшим законом жизни. Мы входим в храм: небрежно перекрестимся, посмотрим направо-налево, даже не заметив, что мы в Божием доме, что это место, где ангелы с благоговением предстоят Богу, где они охвачены созерцательным молчанием, где они с ужасом, с трепетом лицезреют Божие присутствие. А мы "имеем право" на все, что Церковь предлагает; мы "имеем право" получить прощение грехов, которые мы так и не исправляем; мы "имеем право" причаститься Святых Даров потому только, что выразили сожаление о том, что мы не совершенны. Какой это позор! Фарисей нас засудит… И ясно сказано в каноне Андрея Критского, что предваряют нас в Царство Божие не только мытари и блудницы, но и фарисеи кающиеся!

Кто из нас хоть сколько-то похож на мытаря, который не смеет войти в храм Божий, потому что это место святое и ему там — во всяком случае по суду его совести — места нет? Какая чуткая совесть! Какая правдивость внутренняя! Да, он был мытарь, но его совесть была жива, и он знал, Кто Бог, кто его ближний, кто он сам.

Дальше — богатая притча о блудном сыне, об отвержении им отца, о самостоятельной жизни, оторванной от Бога, от правды, от всего святого, и о голоде, который его охватил, когда с ним случилось то, что он совершил над отцом. Отцу он сказал: «Старик, ты зажился! Я не могу дождаться времени, когда ты умрешь, чтобы пользоваться тем добром, которое ты трудом своим собрал и которое я унаследую! Сговоримся: ты для меня больше не существуешь! Умри — и дай мне плод твоих трудов». И он взял, ушел, расточил все с такими же, как сам, людьми, которые при нем были, пока было что у него взять; а когда не стало ничего, они ему сказали: ты не существуешь больше! Ты умер, тебя нет… — и ушли. И осталось только одиночество, голод, брошенность; и тогда он вспомнил, что у него есть отец.

Разве мы не похожи на этого юношу? Разве мы не поступаем так же? Разве мы не говорим Богу постоянно: дай, дай! я требую от Тебя… И когда Бог отзывается: Я тебе дал, Я тебе дал ценой Своей жизни и смерти на кресте, и сошествия во ад… — мы отвечаем: хорошо! Значит, теперь я могу все взять… Мы не говорим так нагло, нет! Но мы живем так нагло, мы поступаем так нагло, мы сладкими словами говорим ту же самую едкую, горькую неправду. Блудный сын покаялся, встал и пошел обратно к отцу; он знал, что недостоин больше сыном называться, — может быть, отец его возьмет наемником, рабом на поле. Мы так не идем, когда каемся; мы идем в уверенности, что будем прощены, что мы и теперь сыновья и дочери, что нам надо только выразить свое сожаление — и Бог простит… Неправда! Даром прощения никто не получит; Бог простит — да, но что толку, какая разница, если наша жизнь от этого ни в чем не переменилась? Помните, что Серафим Саровский сказал одному из своих учеников или посетителей: если ты будешь молиться Богу, Он тебя простит; но помни, какой ценой Он получил право тебя прощать! Каждый раз, когда ты грешишь и просишь прощения, это как бы Его новое распятие тебя ради, ради тебя одного… Вот каково наше положение: что отец простил — это другое дело; речь идет о нас, не о благости, святости, жертвенности отца, а о нас самих.

И дальше рассказ о суде, который я уже упоминал: овцы и козлища, — и вопрос: ты человек или ты ниже человека? Это не значит: зверь, — зверь без греха; ниже человека — это значит: раб сатаны, споспешник его, друг его. Вот как вопрос стоит.