Бальтазар (Александрийский квартет - 2) - Лоренс Даррелл

Да, но жажду можно утолить подобным образом, пригласив к себе в постель суккуба; и чуть позже Наруз слонялся во тьме без смысла и цели, счастливый, как идиот, с чувством облегчения почти невыносимым. Ему хотелось петь. Если он и не забыл о Клеа и ту ночь окончательно, то уж во всяком случае получил свободу - от призрака. Он был свободен, и у него тогда достало бы, пожалуй, силы даже и возненавидеть ее. Любовь обожает полярности. "Истинная" любовь.

Он медленно, окольными путями, вернулся к дому друга-плотника и оседлал лошадь, перебудив предварительно всю семью - чтобы им не показалось спросонья, будто на конюшне орудует вор.

Потом он поехал домой, молодой, счастливейший из живущих на свете, и с первыми проблесками наступающего утра был уже в поместье. Все, конечно же, спали; он забрался на балкон, завернулся в плащ и тоже немного поспал - пока не встало солнце и не разбудило его. Ему захотелось поделиться новостью с братом.

Нессим выслушал всю его историю спокойно и очень серьезно, удивляясь про себя, как может человеческое сердце не издавать звуков, когда кровь вытекает из него капля за каплей, - ибо в полученной с утра пораньше информации увидел смертный приговор тем робким росткам доверия, которые уже сумел взрастить в душе Жюстин. "Я не думаю, - сказал Наруз, - что нам удастся отыскать тело, - сколько времени прошло, - но я возьму Фараджа, пару багров, и мы туда съездим. Попробуем - попытка не пытка, а, как ты считаешь?" Плечи Нессима дрогнули. Брат его помолчал немного и продолжил тем же ровным тоном: "Да, и еще, я ведь до сих пор ничего не знал о том, как девочка была одета. Но я скажу тебе, что я видел в земле. На ней было синее платье и брошь в форме бабочки". Нессим сказал едва ли не с раздражением: "Да. Совершенно верно. Те же самые приметы Жюстин давала в полицию. Я точно помню. Ну ладно, Наруз... что тебе сказать. Все так и было. Спасибо тебе. А поиски оставь, багры и прочее - следственная бригада выезжала туда раз десять, ныряли, обыскали все, что можно. Да, безрезультатно. В том месте у канала боковой отвод, водоворот и сильное течение у самого дна".

"Понятно", - сказал Наруз, сразу приуныв.

"Конечно, наверняка ничего не..." И вдруг Нессимов голос стал резким он добавил: "Только пообещай мне одну вещь. Она никогда не узнает правды из твоих уст. Обещай мне".

"Я обещаю", - сказал Наруз, и Нессим, отвернувшись от аппарата, вдруг встретился глазами с женой. Она была бледна, и глаза ее, огромные, великолепные глаза, смотрели на него удивленно и подозрительно. "Ну, мне пора", - поспешно сказал Нессим, положил трубку, снова повернулся к ней и взял ее за руки. Когда я хочу вызвать их в памяти, они всегда приходят именно так: соединивши руки, такие близкие и такие далекие - невероятно. Ах, телефон, символ современных встреч, которым никогда не суждено сбыться.

VIII

"Я уже писал тебе о смерти Скоби (читаю у Бальтазара), но вкратце, да и много ли скажешь на открытке. Не то чтобы я был очень уж близко с ним знаком, но о твоей к нему привязанности мне было известно. Дело было не из приятных, к тому же, честно говоря, я и замешан-то в нем оказался по чистой случайности - только потому, что Нимрод, - глава Секретариата и, следовательно, тремя ступеньками выше Скоби по служебной лестнице, - в тот самый вечер обедал со мною вместе".

"Ты помнишь Нимрода? Впрочем, неважно, дело и том, что мы с ним были тогда в некотором роде соперники, и призом в нашем состязании должен был стать очаровательный юноша, актер из Афин, носивший восхитительное имя Сократес Питтакакис; идти мл открытый конфликт нам не хотелось, да и вряд ли мы могли себе это позволить хотя бы по официальным мотивам (я, знаешь ли, в некотором роде консультант в его ведомстве), и мы, рассудив разумно, решили похоронить нашу ревность и владеть молодым человеком сообща - т. е. делиться, как то и полагается всем добрым александрийцам. Вот так и вышло, что мы обедали а trois в "Auberge Bleu"* [На троих в "Голубой гостинице" (фр.).] и предмет нашей страсти сидел между нами, как ломтик мяса в сэндвиче. Не могу не признать, у меня перед Нимродом было небольшое преимущество - в греческом он слабоват, - но в целом царил дух меры и взаимопонимания. Актер - он весьма налегал на шампанское, объяснив нам, что это им самим изобретенный способ борьбы с некой разрушительной болезнью, - в конце концов решил дать отставку нам обоим, оказалось даже, что он страстно влюблен в одну изрядно усатую армянку из моей клиники. Итак, все усилия пропали даром - к вящему, надо сказать, огорчению Нимрода, которому предстояло оплатить нашу гротескную трапезу. Вот тебе в общих чертах диспозиция - к тому моменту, когда нашего государственного мужа пригласили к телефону".

"Немного погодя он вернулся, с миной достаточно мрачной, и сказал: "Это из полицейского участка у доков. Вроде бы там забили насмерть какого-то старика - матросы с ЕВК* [Его Величества корабля.] "Мильтон". У меня есть основания предполагать, что это кто-то из отдела Q, из тамошних чудиков, есть там один пожилой бимбаши..." Он стоял в нерешительной и неудобной позе, на одной ноге. "Как бы то ни было, - продолжил он, - мне придется съездить и разобраться во всем на месте. Наверняка ничего пока не известно. Кажется, он понизил голос и наклонился ко мне, - он был одет в женское платье. Может выйти скандал"".

"Бедный Нимрод! Слепой бы увидел, как ему, несмотря на крайнюю необходимость ехать, не хочется оставлять меня наедине с актером. Он суетился, он мешкал, он морщил лоб. В конце концов лучшая часть моей души пришла мне на помощь, я оставил всякую надежду и тоже встал. "Я, пожалуй, поеду с вами", - сказал я. О, бессмертный дух честной игры! Бедняга просто изошел нервическими улыбками и в самых сердечных изъявлениях благодарности. Мы оставили молодого человека доедать рыбу (на сей раз для того, чтобы лучше думалось) и поспешили к автостоянке, где была припаркована Нимродова служебная машина. Некоторое время спустя мы уже оставили позади Корниш и свернули в гулкую темень у доков - тамошние мощеные булыжником улочки и цепочки подмигивающих газовых фонарей вдоль причалов делают этот район весьма похожим на какой-нибудь из уголков Марселя году этак в 1850-м. Мне там никогда не нравилось: сыро и пахнет весьма своеобразно - морем, мочой и сезамом".

"Тамошний полицейский участок - круглое красное здание вроде английской почты времен королевы Виктории. Помещаются в нем небольшая дежурка и две крохотные камеры без окон и какой бы то ни было иной вентиляции - в летнюю ночь дышать там просто нечем. Дежурка была до отказа набита полицейскими, они говорили все одновременно, потели и сверкали - как по команде - белками глаз, этакий табунчик вороных в приступе черной меланхолии. На каменной скамье в одной из камер лежала древняя, худая как смерть старушонка в юбке, задранной выше пояса, - на тонких ножках зеленые носки на подвязках и черные матросские ботинки. Во всем районе не было света, и на выступе стены прямо над телом укрепили свечку: капли воска из-под неровного язычка пламени падали на морщинистую руку, начавшую уже застывать в жесте нелепом и театральном - как будто, стоя на сцене, он закрывал лицо от фальшивой актерской пощечины. Конечно, это был твой друг Скоби".

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});