Две жизни - Лев Александров

Поляков и Баранов взяли Бориса под руки, подняли. Он хотел наступить на правую ногу и снова упал, нога, как чужая, — не держала.

— Кажется, меня в колено. Разрежьте штаны. Поляков, посмотрите.

Поляков разрезал штанину финкой от ремня до сапога. Поднял голову.

— Четыре осколка попало, товарищ старший лейтенант. Три маленьких, один побольше. Но крови почти нет. Я перевяжу сейчас.

Борис вдруг почувствовал, нога болит. С каждой минутой все сильнее.

— Ладно, поднимите меня в машину. Разворачивай самоходку, младший лейтенант, навстречу нашим пойдем. Оставайся с другой машиной, Абрам, подожди, пока полк подойдет. Поехали скорей, а то больно.

Встретили полк. Курилин в танкистском шлеме, как монумент, по пояс выступал из башни тридцатьчетверки. На штабном «виллисе» Загоруйко и Федоров. За ними батареи.

Борис лежал у правого борта. Курилин встал на гусеницу. Наклонился.

— Товарищ полковник…

— Молчи, молчи, сказали уже. Сейчас тебя на «виллисе» в тылы полка отвезут, я велел развернуть тылы в деревне, отсюда километров двадцать. Фельдшер посмотрит, надо будет — в госпиталь отвезут. Не тушуйся, старшой, еще повоюем. Я тебя за Балатон ко второму ордену представил.

Военфельдшер Сокольский осматривал ногу недолго.

— Ничего страшного, товарищ старший лейтенант, осколочки крохотные, сами выйдут. Недельку здесь полежите, бегать будете.

— Очень болит нога, дайте что-нибудь.

— Лучшее обезболивающее — спиритус вини, водка то есть. Стакан спирта налью — все пройдет.

Сокольский был дурак. Борис это точно знал. Спорить сил не было.

— Какое сегодня число?

— 27 марта.

5.

Начарт, Иван Щеголев, вез на «шевроле» в полк снаряды. Остановился в тылах заправиться. Из штабного дома выбежал писарь.

— Товарищ старший лейтенант, там ПНШ-2 помирает. Второй день здесь лежит, то в сознании, то бредит. Фельдшера нет, не знаем, что делать.

Великанов лежал на топчане, прикрытый плащ-палаткой. Дышал тяжело, с хриплыми стонами. Серое лицо, заросшее рыжеватой щетиной. Глаза закрыты. Щеголев пощупал лоб. Сухой, горячий. Великанов невнятно забормотал:

— Мама, мамочка, больно, мама…

Щеголев откинул плащ-палатку. Босые ноги. Правая штанина разрезана сверху донизу, грязный бинт ниже колена жгутом перетягивает разбухшую ногу. Щеголев нажал пальцем выше бинта. Хрустит. Писарю:

— Принеси ножницы.

Осторожно разрезал. Снял повязку. Запах гнили.

— Машины свободные есть?

— Ни одной, товарищ старший лейтенант. Помпохоз уехал за продуктами, остальные машины за горючим. Да и людей никого — два писаря, связист, еще парторг и начхим в соседнем доме.

— Зови всех, кто есть, разгружать мою машину. Я Великанова в госпиталь повезу. Гангрена у него. Подушки, шинели приготовь, чтобы лежать удобнее. А Сокольскому скажи — вернусь, морду набью.

Борис очнулся, когда поднимали на машину. Нога — как огромный флюс, нестерпимая пульсирующая боль. Щеголев устроил в кузове ложе из нескольких подушек, осторожно, как ребенка, сам опустил Бориса.

— Куда меня, Ваня?

— Терпи, Борька, в госпиталь поедем. Ты терпи, трясти будет. Может выпить дать?

— Не хочу. Мутит.

В кузов влез парторг, капитан Тимохин.

— Мы вас в партию приняли, товарищ Великанов. Я справочку написал, вот сюда в карман гимнастерки кладу. В любой парторганизации оформите, хоть в госпитале.

Поехали. Щеголев сидел на скатке шинели рядом с Борисом, придерживая на ухабах. Борис достал из кармашка тимохинскую справку, протянул Щеголеву.

— Ваня, разорви и выброси, пока я в сознании.

Щеголев ничего не сказал, разорвал на мелкие клочки и за борт.

Борис Александрович всегда считал это своим самым смелым поступком в жизни.

Ближние фронтовые госпитали только развертывались, но уже были переполнены. На австрийской границе начались серьезные бои, поток раненых возрастал. Поздно вечером Щеголев решил: дальше не поеду. Борис без сознания, бредит.

Небольшой городок Веспрем. Тенистый парк, похожее на старинный замок здание женского монастыря. Щеголев подогнал машину к главному подъезду и вошел в большую комнату, почти зал. Прямо на полу лежали раненые. Свешивающиеся с потолка голые лампочки горели вполнакала: с улицы доносилось тарахтенье передвижного генератора. Санитары в грязных белых куртках, молоденькие монашки в длинных до пола черных платьях под белоснежными накрахмаленными халатами. Щеголев остановил пробегавшего санитара.

— Я тяжелого раненого привез, разведчика. Позови хирурга.

— В операционной все хирурги. А где раненый?

— В машине на улице.

— Тащи его сюда, положи вот здесь, сбоку. Носилки нужны? Я скажу хирургу.

Принесли Бориса. Минут через десять вышел хирург: рукава засучены, халат в крови, небритый, усталый. Наклонился, ткнул пальцем в ногу.

— Вы бы еще сутки прочикались, можно было бы и не везти.

И санитару:

— Давай на стол. Ампутировать. А вы, старший лейтенант, зайдите в ту комнату, заполните карточку на раненого.

— Товарищ военврач, а может без ампутации, молодой ведь парень, жалко. Если прооперировать, осколки вытащить, почистить…

— Нету у меня времени и возможности оперировать. Вы же видите, что творится. И рентгена нет, как я буду осколки искать?

— А может все-таки, товарищ военврач? Что вам нужно? Часы, шмотки, пистолет немецкий хороший?

Хирург посмотрел Щеголеву в глаза, потом на погоны.

— Ты кто, танкист?

— Самоходчик.

— Бензин мне нужен, машины у меня стоят.

— Бочки хватит?

— Две.

— Оперируйте, товарищ военврач, простите, не знаю звания. Привезу.

— Полковник я, полковник. Тащи его в операционную.

6.

Борис открыл глаза. Высоко, высоко белый потолок. Очень больно. Попробовал поднять руку — не вышло. Вроде весь связан. Повернул голову направо — стена, налево — коротко остриженный остроносый парень в бинтах, сидит, свесив ноги, на соседней кровати, с жадным любопытством смотрит на Бориса.

— А я думал, ты помрешь. Четвертый день пластом лежишь, в операционную тебя увозят, привозят, а ты все не то спишь, не то помираешь.

— Зачем меня связали?

— А ты что, не видишь? Круглые сутки в тебя капают, то кровь, а то питание, сахар, говорят. Если не привязать, руками взмахнешь, иголку сломаешь. Тебя как зовут-то?

— Борис.

— А меня Петька, как в «Чапаеве». Младший лейтенант Новиков Петр Иванович, пехота. А ты старший лейтенант, самоходчик, знаю, твой друг, тоже старший лейтенант, два раза приходил.

— Петя, позови сестру, больно мне очень. Я, слышишь, только шепотам могу.

— Я позову, только сестры у нас почти все мадьярки, монашки здешние, по-русски не понимают.

Девичье лицо, красный крест на белой наколке. Заглянула в лицо Борису, вскрикнула, убежала.

Подошли двое. Высокий мужчина, сильное, умное лицо. Чуть сзади сестра лет сорока, смотрят на Бориса, улыбаются.

— Ну, здорово, герой. Очнулся, наконец. Поправишься, — свечку своему другу поставь, вовремя он тебя привез, еще немного и загнулся бы. Вот тебе на память железяку. Из ноги твоей вытащил. Еле нашел. Почти насквозь проскочила, кость задела, нерв повредила. Смотри, какая дура.

В руках врача продолговатый зазубренный осколок. Выдвинул ящик тумбочки, положил.

— Очень тебе больно, Великанов?

— Сильно болит. Я вытерплю, доктор. Что-то у меня твердое подмышкой.

— Это я шину поставил. Гипса одного тебе мало. Надо, чтобы нога совсем неподвижна была. А терпеть нельзя. Еще натерпишься. Через день придется ногу чистить. Газовая гангрена у тебя была. Я и так почти все мясо с бедра срезал. Ничего, молодой, нарастет. У тебя еще маленький осколочек под коленной чашкой. Я не стал сустав разворачивать, пусть сидит. В крайнем случае, будешь слегка хромать. Татьяна Степановна, морфий ему. Сейчас. И на ночь обязательно, чтобы спал.

— Спасибо, доктор.

Укол подействовал минут через пять. Нога болеть не перестала. Просто это уже была чужая нога. Или его нога, но далеко, далеко, в другой комнате. Борис заснул.

Семь месяцев в госпиталях — целая жизнь. Первые два Борис лежал в гипсе и в деревянной шине. Тяжелее всего было через месяц, когда начались пролежни и стали отучать от морфия.

Люди рядом менялись, уезжали в свои части, возвращались в Россию, а Борис все лежал. Письма Елизаветы Тимофеевны, нечастые наезды Вани Щеголева и Полякова прерывали монотонность серых бесконечно тянущихся дней. В небогатой госпитальной библиотеке непонятно зачем и откуда оказалась книга Кузьмина "Функции Бесселя". На всю жизнь Борис выучил эту совершенно ненужную ему математику.

Когда через много лет Борис Александрович думал об этом времени, память выхватывала отдельными светлыми пятнами слова, картины, ощущения.