Форсайты - Зулейка Доусон

Майкл ощутил, как она вздрогнула, когда он так сказал, и снова сцепила пальцы, убрав их с его талии, опустила глаза под бледными веками. Она себя осуждает? Вот уж совсем не надо! Как всегда, он полностью снимал с нее все грехи. Никто бы не сказал, что лучше было действовать по-другому, даже врачи. Они вместе подошли к креслу и уселись бок о бок на неподатливую кожу.

Майкл, ожидавший, что общая тревога непроизвольно сблизит их и, когда они рядом, они притулятся друг к другу или заплачут, опечалился, заметив, что странно отчужден от Флер. Что-то в ней такое было… Что-то стальное в ее бледности, какой-то отказ от утешения, непонятный отказ. Нет, она просто заткнула ему рот! Когда он это понял, в нем стала расти еще большая печаль, словно под кожу ввели медленный наркотик, он видел, что, проживи они вместе хоть пятьдесят лет, он все равно никогда не узнает своей жены, не подойдет к ней ближе, чем сейчас.

Прошел час, заглядывали разные сестры, предлагали им чаю или кофе и заставали их все в той же позе – вместе и все же совсем отдельно друг от друга. Одна рука Флер неподвижно покоилась в ладонях Майкла, но ни он, ни она не двигали и пальцем, словно она забыла, что это ее рука. Прошло еще полчаса, дверь опять открылась, и в ней появился врач.

– Леди Монт?

Флер напряглась, Майкл встал, не выпуская ее руки и готовясь быть сильным за двоих… если понадобится!

Врач шагнул в комнату – небольшой опрятный человек с розовым лицом, наделенный тем особым лоском, который как-то естественно возникает у преуспевающих медиков. В уголках его рта секунду-другую играла неосознанная улыбка, потом – развеялась, не достигнув глаз. Он повернул к ним свою опрятную спину и с каким-то невероятным тщанием закрыл дверь.

«О Господи! – подумал Майкл. – Вот так они и сообщают, что все кончено, – благоразумно оставляя весь мир за дверьми!»

Врач повернулся к ним и подошел, аккуратно, мрачно, серьезно, как похоронных дел мастер. Майкл почувствовал, что ладонь Флер повлажнела в его руках, – и крепко ее сжал.

– Ваша дочь, – начал он, глядя на Флер, и опять на его губах забрезжила неубедительная улыбка, – ваша дочь очень серьезно больна. Если бы ваш муж не действовал так быстро, сомневаюсь…

Майкл ощутил, как рука Флер сжалась в тугой кулачок. Он понял, что она уязвлена – как смеет этот человек быть к ней снисходительным! – и почувствовал, что его так и подмывает вышибить из медика эту улыбку, эти слова. Но сдержался и задал свой вопрос:

– Это менингит?

– Да. Наш первоначальный диагноз правилен…

Удавить его! Он почти доволен!

– …и полисульфамид был тем более эффективен, что его начали давать очень рано. Реакция пациентки…

При этом потоке слов сдержанность Майкла окончательно рухнула. Нет, что за фигляр! Сейчас не время для самодовольной речи, им нужны простые факты!

– Она вне опасности?

– Ребенок в очень тяжелом состоянии, – но, по-моему, мы можем спокойно сказать, что худшее позади.

– Слава Богу!

– И вашей рассудительности, сэр. Можете считать, что вы, по всей вероятности, спасли жизнь вашей дочери.

– Я бы хотела остаться здесь, – сказала Флер, и это были первые ее слова, словно она вернулась откуда-то, из дальних мест.

– Разумеется. Для вас найдется комната, если пожелаете.

Врач попрощался с ними и ушел, с таким же невероятным тщанием открыв и закрыв за собою дверь.

Через несколько минут и Майкл оставил Флер в этой голой комнатенке. Они все обговорили: Флер пробудет в клинике, пока Кэт не позволят перевезти домой; он пришлет горничную со всем необходимым. Все было очень деловито и сдержанно, пока он не подошел поцеловать ее на прощание, и, за секунду до того, как их губы встретились, на ее лице внезапно проступили ее чувства. В этот миг, до того как Майкл закрыл глаза, ему показалось, что он видит в глазах Флер отчаянную мольбу о прощении. Потом, когда после простого поцелуя он опять отодвинулся от жены, ее лицо было вновь закрыто для него.

Когда он уходил, она сидела в уголке кресла – такая осунувшаяся, что Майкл подумал: вряд ли она будет выглядеть лучше, даже если переоденется.

* * *

Проходя через приемный холл, скорее похожий на фойе небольшой гостиницы, Майкл заметил в уголке человека приблизительно своего возраста. Оба его локтя упирались в подлокотники кресла, а голову он обхватил руками. Лицо закрывали пальцы, так вцепившиеся в волосы, словно он боялся, что иначе голова упадет на пол. Глубокая скорбь читалась в каждом изгибе его тела, хотя сидел он молча и неподвижно.

«Бедняга! – подумал Майкл. – Он проходит через это! А мог бы пройти и я, если бы не милость Божья».

Бессознательно что-то уловив, как часто бывает в таких случаях, человек поднял взгляд, когда Майкл проходил мимо.

– Майкл? – Врожденная воспитанность подняла его на ноги, хотя это было ненужно.

– Юстэйс! В чем… – И Майкл увидел на лице друга ответ на недосказанный вопрос. – Господи! Не Динни?

Юстэйс кивнул, словно дернулся, – закачался, стараясь держать себя в руках.

Что случилось? Она упала… или?..

– Сперва мы решили, что это простуда…

Возможно ли? Из всех дурных случайностей эта была бы самой худшей. Юстэйс говорил – голос его дрожал, как его ноги, – и Майкл узнавал, что Динни нездоровилось с самого возвращения из Липпингхолла. Простуда, наверное, перешла в грипп, а потом они испугались, что это что-то еще.

– Я только рад, что мы не остались в Кондафорде… Приехал из-за этих русских дел, как, наверно, и ты… Динни была так довольна, что детскую кончили вовремя… – Тут он заговорил почти бессвязно и так беспечно, словно речь шла о погоде, но руки его дрожали, как у старика.

Из всего этого Майкл понял, что Юстэйс не упоминает об одном.

– А… ребенок?

Юстэйс опустил глаза и покачал головой, словно опять подергался. В конце концов он ответил – так тихо, что Майкл едва мог разобрать слова:

– Она еще не знает, понимаешь.

Майкл крепко стиснул ему руку. Юстэйс секунду разглядывал свои ботинки, а потом, подняв измученный взгляд, выговорил тем голосом, который можно услышать в исповедальне:

– Я просто не знаю, как сказать ей, Майкл. Она… мы… потеряли нашего сына.

Глава 10

Миг неверия

Ребенка, которого за короткие минуты его жизни успели окрестить Дэвидом Артуром Конуэем, отпевали в католической церкви в Мейфэре, в пятницу, в первый день сентября 1939 года. Похороны, на которые последуют только члены семьи, должны были состояться в церкви Святой Алиции, в Кондафорде.

Гроб был крохотный, Майкл бы просто не поверил, если бы не увидел его собственными глазами. В море цветов почти затерялся полированный ящичек искуснейшей миниатюрной работы, почти шкатулочка для куклы.

Майкл тяжелым взглядом рассматривал собравшихся. До чего же dies malus [57] ! В первом ряду была Динни, бледная и стойкая, с таким спокойным лицом, что становилось жутко. Каштановые волосы она забрала под шляпку, короткая вуаль окаймляла милое печальное лицо. Юстэйс стоял рядом с ней, держа ее руку в своей, пальцы их переплелись и покоились на его молитвеннике. Он решительно глядел перед собой на витражное окно, сквозь которое свет утреннего солнца падал на алтарь и на маленький гроб яркими, как самоцветы, пятнами. Рядом с дочерью виднелась леди Черрел, время от времени приподнимавшая вуаль и утиравшая глаза. Генерал, отец Динни, поглаживал руку жены и разочек кашлянул.

Потом Майкл обозрел остальных дядюшек, сидящих в следующем ряду, мрачных, как строй солдат, ожидающих последнего боя, лучших людей в мире – Адриана, Лайонела и, наконец, Хилери в его церковном нагруднике. Хилери будет служить вторую мессу у Святой Алиции, куда доставят тело (Майкл запнулся при мысли о том, что «тело» это – крохотный, новорожденный младенец). Позади них сидел брат Динни, Хьюберт, и его жена, Джин, с одной стороны, вторая сестра, Клер, – с другой. Тони Крум, за которого Клер отказывалась выйти замуж уже восемь лет, благоразумно сохраняя его таким образом как друга и возлюбленного, решил, что ему лучше не присутствовать на похоронах среди близких.

Не вытягивая шею, Майкл не мог увидеть многих Дорнфордов, но ему и незачем было глядеть. Все они, точь-в-точь как мы сами, думал он, колеблются между скепсисом и скорбью и гадают, как же получше перебраться с одного неудобного берега на другой.

Слева от Майкла его мать открыла свой молитвенник, захваченный из дому, чтобы следить за текстом. Он взглянул на страницу, которую она читала. То были утренние молитвы:

«…даруй нам мир».

О, Господи, да, пожалуйста, даруй нам мир! Майкл поднял голову к сводчатому потолку и почувствовал, как это движение прояснило его взгляд.

В церкви было человек тридцать, все Черрелы, Дорнфорды и их непосредственные партнеры по браку. Близость их и родство вроде бы немного помогали, не надо было шарить в запасах тающего мужества, чтобы попристойней здороваться с более далекими людьми. По родственному инстинкту обе семьи были одеты в такой одинаковый траур, словно все костюмы и платья скроены из одного и того же рулона чернейшей материи. Ни на ком не было ни застежки, ни броши, отражавших свет; все светлое поглотила тьма, разве что – кроме света, падавшего на гроб младенца. Кроме этого, все было подернуто завесой самой суровой сдержанности.