Рабы - Садриддин Айни

— Манифест джадидов у меня в суме. После еды я покажу его тебе. Что-нибудь нужное и полезное найдем в нем и для тебя.

— Простите, Шакир-ака, я вспомнил один рассказ, подходящий к вашим словам, — сказал Кулмурад.

— Расскажи, послушаем.

— В Вабкентском тумене есть деревня Ширин.[107] У одного из ширинцев был белый осел. Хвост у осла был, как девичья коса, чуть не до земли, грива густая. Ширинец надумал продать этого осла. Перед базаром он вымыл осла с мылом, вычистил скребницей, гребнем расчесал ему хвост и гриву. На беду ширинца, в эту ночь прошел сильный дождь. Дорога размокла, превратилась в сплошную грязь. Ширинец задумался — что ж мне делать? До другого базара отложить нельзя — деньги нужны; сейчас вести на базар — всего измажешь в грязи: особенно пострадает хвост, который, раскачиваясь, подобно девичьей косе, как раз и должен привлечь покупателей. Никак не решив вопроса, ширинец пошел за советом к одному мудрецу. Рано утром постучал к мудрецу в ворота, нарушил его сладкий сон, рассказал ему о своих сомнениях и попросил совета. Мудрец был очень недоволен, что его разбудили, и поругал ширинца: «Ну, что же вы будете без меня делать, когда я умру? И на такой пустяк у тебя ума не хватает!» И прибавил: «Отрежь ослу хвост, положи в суму и поезжай на базар. Если к хвосту пристанет хоть капля грязи, я отвечаю». Ширинец поклонился мудрецу за совет, и пока шел домой, удивлялся, как это у него самого не хватило ума на такой пустяк. Он отрезал хвост, положил в суму и отправился на базар. На базаре каждый маклер, каждый барышник, каждый покупатель хвалил осла, но сожалел: «Хорош осел, жаль только, что нет у него хвоста!» Но ширинец гордо отвечал: «Ака, вы себе приторговывайтесь, а о хвосте не беспокойтесь: его хвост в суме!»

Закончив рассказ, Кулмурад подмигнул Сафар-Гуламу:

— Я боюсь, как бы в требованиях джадидов наша с тобой польза не оказалась в суме.

Сафар-Гулам, уже успевший поесть, добродушно засмеялся и, ободренный улыбкой друга, сказал:

— Я знаю о ширинцах историю еще занятнее вашего. У одного из них была дойная корова с большими рогами. Однажды она проголодалась, порвала веревку и вышла из хлева. Возле хлева стояла большая корчага с недоспелыми початками джугары. Корова засунула в корчагу голову и поела початки. А когда хотела вынуть голову, рога застряли в корчаге, корова испугалась и заметалась по двору. Ширинец, увидев свою корову, совсем растерялся и не знал, что ему делать. «Ну, теперь сгорел мой дом, — подумал он, — корчага разобьется и пропадет!» Тут он вспомнил о мудреце, быстро собрался и побежал к нему за советом. «Освободить корчагу и сохранить ее в целости и сохранности очень легко. Отрежь корове голову, и корчага, не разбившись, отделится от коровы». Ширинец кинулся домой, поскорей исполнил совет мудреца и спас корчагу. Когда вечером жена ширинца вышла подоить корову и увидела обезглавленную тушу, она подняла крик: «Ой, отец! Куда ж корова дела свою голову?» Ширинец ей отвечал: «Много не ори, дура! Иди доить, голова коровы в корчаге!»

Кончив этот рассказ, Сафар-Гулам сказал:

— Это еще полбеды, если наша польза окажется в суме. Я боюсь, как бы она не оказалась в корчаге.

Этими двумя притчами Шакир был оскорблен. Не взглянув ни на кого, он встал от угощения, подхватил свою переметную суму, взял седло и начал седлать лошадь. Рузи спросил:

— Зачем же сердиться? Это ведь только притчи. Но Шакир даже не обернулся.

Кулмурад подошел к лошади.

— Дайте я заседлаю ее вам.

Но Шакир оттолкнул локтем Кулмурада и оседлал лошадь сам. Взнуздав ее, засунул недоуздок в суму, перекинул ее и вскочил в седло.

И, прямо глядя в глаза Кулмураду, он высказал то, что до сих пор повторял про себя:

— Невежды! Дураки! Разве таким болванам объяснишь, в чем их польза?

И погнал коня туда, откуда приехал.

Вскоре пыль, поднятая его конем, растаяла за высокими песчаными холмами.

7

Кончался январь 1918 года.

Два дня, не переставая, шел снег. Он густо покрыл и завалил степи, овраги, дороги, улицы, крыши деревень.

К вечеру снег перестал, небо очистилось, а мороз усилился. Небо было чисто и безоблачно, подобно синему сукну, только что выпущенному фабрикой. Звезды казались электрическими фонариками, привязанными к синему пологу, и привлекали внимание своим блеском, и прохожие смотрели на этот далекий блеск, на эту яркую синеву.

Широкий двор Палван-Араба, расчищенный от снега, посыпанный красным песком, чтоб никто не мог поскользнуться, выглядел празднично.

В большой конюшне, в тридцать пять стойл, теснились расседланные, покрытые попонами лошади, которым только что задали корму.

Над зинханой, устроенной в конюшне, собрались конюхи. Усевшись вокруг очага под висячей лампой, они пили чай, курили кальян и разговаривали.

Главный конюх рассказывал о себе.

Приправляя рассказ прибаутками, он вспоминал, как в молодости проиграл себя в кости и как потом, изнывая в кабале, отыгрался, обыграл всех своих противников.

В это время из зинханы раздались стоны:

— Ох, жизнь моя…

— Столько людей заперли в этой сырой каморке в такой холод.

— Уж лучше б нас убили, чем тут морозить. Хоть сразу избавились бы от мук!

Эти голоса, полные муки и печали, помешали рассказчику, и он с издевкой крикнул:

— Лежите молча! Завтра вас пошлют в Бухару. Там, в темнице, в эмирском дворце, есть каменная комната. Там и согреетесь и успокоитесь.

Другой конюх остановил его:

— Не смейтесь над бедняками. Что уж их терзать! Никто не поручится, что завтра на их место не посадят тебя или меня.

— Нам, конюхам, никто ничего не сделает. Ты еще только поступил в конюхи, так и не знаешь о нашем законе. — И он пояснил свои слова: — Нынешний эмир Алим-хан был тогда еще наместником в Кермине. Там я работал на его конюшне. Однажды Имамкул-туксаба стал приставать с дурными любезностями к моему помощнику. Я рассердился и ушел с помощником к деду.[108] Знаешь порядок? У нас, как у всех бухарских ремесленников, есть свой дед. А у него — дедов дом. Если конюх остается без работы, идет жить в дом к деду, и дед обязан кормить конюха, пока ему не найдется работы. А когда конюх получает работу, дед получает немного с конюха и немного с хозяина. Так что у деда в кошельке всегда есть кое-что про запас. Вот ушел я к деду, и в тот же день все конюхи и все возчики, что работали у наместника, рассердились, бросили работу и собрались в дедов дом. Лошади, все конюшни и у наместника, и у его придворных остались без конюхов. Когда наместник об этом узнал, зовет он Имамкула и приказывает любым способом помириться с нами: «Немедленно помирись с этими проклятыми «силачами города», от которых отреклись их отцы! Не ходить же мне пешком из-за этой сволочи!» Имамкул вызвал деда, подарил ему халат, а мне прислал свой поношенный камзол. Ну, мы и вышли на работу. Понимаешь теперь, в чем наша сила?

Хорошенько затянувшись из кальяна, поданного конюшонком, главный конюх, прокашлявшись, продолжал:

— Пускай теперь твой амлакдар, казий или хоть Хаджи Латиф-диванбеги[109], что сидят сейчас в приемной и чванятся и кичатся там перед народом, пускай скажут хоть одно слово нам не по нраву, мы сейчас же рассердимся и уйдем. И тогда им самим придется ломать голову, что делать с лошадьми и арбами! Сами пусть чистят их и запрягают.

Один из конюхов хихикнул:

— И придется Хаджи Латифу надеть хомут себе на шею и самому возить арбы с железнодорожными рельсами!

— Ему и хомут не понадобится! — поддержал другой конюх. — У него чалма такая, что годится заместо хомута.

— Ох, эти проклятые рельсы! — пожаловался какой-то возчик. — Я запряг свою лошадь, а известно, какая она сильная, к ней подпряг еще одну сильную лошадь и на них, на двух, едва-едва смог привезти эти рельсы.

— Ничего! — надменно засмеялся главный конюх. — Если Хаджи Латиф один не справится, к нему можно припрячь еще и казия.