Клуб любителей диафильмов (сборник) - Нина Хеймец

Все, о чем я вам рассказываю, я узнал из дневников матери Джакобо. Они хранятся в музее Каррер, в запаснике. Там подвалы такие, знаете. Мать Джакобо поддерживала с ним отношения и после ухода сына из дома, делая это втайне от его отца. Сам Джакобо, начиная с подросткового возраста, дневников не вел и никаких записей после себя не оставил. Известно лишь, что в возрасте четырнадцати лет он пробовал писать мемуары, однако и эта рукопись не сохранилась.

Во дворце была портретная галерея – все их предки, поколение за поколением: женщины с выбритыми лбами, в присоборенных платьях, чепцах, прозрачных накидках; мужчины в беретах, в отороченных мехом плащах, в суконных камзолах с блестящими пуговицами. В ранние годы, когда Джакобо еще был увлечен рисованием, он проводил много времени, изучая эти изображения. Однако с тех пор он в галерею не заходил. Одна из стен в зале пустовала. В день, когда Джакобо исполнилось двадцать лет, отец подвел его к этой стене и сказал: «Вот здесь, слева, будет висеть мой портрет. А вот здесь, справа, – твой». Отец Джакобо не один день повторял про себя эти слова, прежде чем сказать их своему сыну. «Твои праправнуки будут помнить твое лицо», – добавил он. Джакобо не ответил ему. Он смотрел на стену, туда, где будет висеть его портрет.

– Я не хочу, чтобы эти люди меня запомнили, – тихо сказал он, поначалу не отваживаясь встретиться с отцом взглядом.

– Это неизбежно, сын мой, – ответил ему отец, – для того и существует наша семейная галерея. И для того, мы, по традиции, всегда заказывали портреты у придворных живописцев дожей – наши потомки должны помнить нас такими, какими мы были. Не приукрашенными, разумеется, но уж и не обезображенными. За качество своего портрета ты можешь не беспокоиться.

– Я не хочу, чтобы меня помнили, – выкрикнул Джакобо, – Я не хочу, чтобы мною так распоряжались. Я вообще хочу, чтобы обо мне думало как можно меньше народу. Чтобы никто не вспоминал обо мне того, что сам я забыл. Чтобы не обнаруживать кусочки своей жизни в чужой памяти. А если уж я не могу решить, кто меня запомнит, то я хотя бы позабочусь о том, каким я буду им представляться.

С этими словами Джакобо выбежал из галереи, оставив обескураженного отца в одиночестве, перед портретами предков.

Спустя месяц Джакобо уехал в Рим, где начал изучать живопись. Надо ли говорить, что этот шаг привел его бедного отца в отчаяние. Надежды на продолжение семейного дела были разрушены. Вскоре отец написал сыну, что положит ему ежемесячное жалование, но не желает больше встречаться с ним до тех пор, пока тот не оставит занятия живописью. Мать Джакобо записала в своем дневнике, что отец и сын так никогда больше и не увиделись. Однако можно допустить, что ей была известна не вся картина происходящего.

Через четыре года Джакобо закончил обучение в Риме и вернулся в Венецию, объявив, что посвящает себя живописи. Однако ни точность деталей пейзажа, ни игра света на складках льна и парчи, ни перипетии библейских сюжетов не привлекали его по-настоящему. Он был одержим одной единственной идеей. Именно тогда, после возвращения из Рима, он и взял себе свой псевдоним. «Я нищий, – говорил он, – потому что я отказываюсь от очевидного». Он отказался от семьи, от богатства, от положения в обществе. Он водил дружбу с убийцами, дебоширил, дважды сидел в тюрьме за появление на публике в непристойном виде. Выиграв однажды в рулетку, он приобрел себе жилище здесь, на этой улице – вот эту самую студию, в которой мы с вами сейчас находимся. Он специально выбрал квартал, куда прилично одетые люди тогда старались не заглядывать – отчасти из-за грязи на набережных, отчасти потому, что это было небезопасно: вместе с кошельком можно было и жизнь потерять.

Но этого было мало. Он был последователен и планомерно пытался осуществить задуманное. Оставалась память о нем. Его будущее. Те, кто знали его, и станут о нем вспоминать. Те, кто узнают о нем из чужих рассказов. Те, кто представят его себе. Где-то там, в будущем, его образ уже не принадлежал ему, менялся по чужим законам. Там он был несвободен. И тогда Джакобо решил всех запутать.

…Спустя год Галерея Академии получила дар от жертвователя, пожелавшего остаться неизвестным. Себастьяно дель Пьомбо, «Милон Кротонский разрывает руками древесный ствол». Решение было чрезвычайно смелым; можно сказать, беспрецедентным для того времени: дель Пьомбо изменил конец истории. Вместо пожилого атлета, который из последних сил пытается высвободить застрявшую в стволе дерева руку и уже слышит плотоядное урчание подступающих к нему хищников, он изобразил старика, который в задумчивости разглядывал лежавший у его ног ствол могучего дуба. Дуб был разорван на две части. Неудивительно, что картина вызвала ажиотаж; у дверей Академии выстроилась очередь желающих увидеть ее своими глазами. Один из посетителей галереи, правда, утверждал, что Милон на этой картине как две капли воды похож на одного художника, родом из Венеции, с которым он познакомился в Риме и чьего имени не помнил. За исключением того обстоятельства, что художник этот – молодой человек, а на картине все-таки был изображен старик. Но его словам мало кто тогда придал значение.

Спустя еще полгода церковь Сан-Рокко получила в дар от анонимного мецената, решившего провести остаток своих дней в монастыре, прежде неизвестную картину Джорджоне «Виноградарь и его работники». На фоне скалистого пейзажа с редкими оливковыми деревьями Виноградарь разговаривал с крестьянином, протягивая ему монету. Рядом с ними, на плоском белом камне лежали ломти хлеба, и стоял глиняный кувшин. Невдалеке был изображен другой крестьянин, явно прислушивавшийся к их разговору. Вы уже, наверное, догадываетесь, кто послужил для него моделью.

…С годами картин становилось все больше: владельцы частных собраний получали наследство от дальних родственников, музеи и церкви – пожертвования. Надо сказать, что Джакобо не стремился заработать на картинах, изображавших его самого. Хотя мог бы. Но он считал, что перед ним стоит куда более важная задача. И, можно сказать, он добился своего. Люди помнили его, не отдавая себе в этом отчета, определив его в разные эпохи, одев в разные костюмы, в облике стариков, солдат, гуляк, моряков, святых, младенцев, мужчин и женщин, и даже, как утверждают, зверей. Если бы владельцы этих картин, встретившись, решили договориться о том, каким он был, у них бы ничего не получилось. Но им бы такое никогда не пришло в голову. А если бы вдруг пришло, они бы не знали, о ком друг друга спрашивать, и каким именем называть этого человека. Теперь Джакобо мог быть спокоен.