Красная комната - Август Стриндберг

– Можно спросить, что это за обычная история женщины? – сказала Агнес.

– Разумеется, история неверности и вероломства!

– А Пьер Клеман?

– Его, конечно, обманули. Он молодой художник и любит любовницу другого…

– Теперь припоминаю, что когда-то читала этот роман, – сказала Агнес, – и он мне понравился. Кажется, она потом все-таки обручилась с тем, кого действительно любила? Да, так оно и было; однако она поддерживала и старую связь. Тем самым автор хотел показать, что женщина любит по-разному, а мужчина – всегда одинаково. Это очень верно подмечено, не так ли?

– Конечно! Но потом настал день, когда жениху захотелось представить на конкурс свою картину… короче говоря… она отдалась префекту, и счастливый Пьер Клеман смог наконец жениться.

– Этим автор хотел сказать, что женщина способна пожертвовать всем ради любимого человека, тогда как мужчина…

– Гнуснее этого я еще никогда ничего не слышал! – взорвался вдруг Фаландер.

Он встал и подошел к секретеру. Резким движением откинул крышку и достал черную шкатулку.

– Вот возьми, – сказал он, передавая Агнес шкатулку, – убирайся домой и освободи мир от накипи!

– Что здесь такое? – улыбаясь, спросила Агнес, открыла шкатулку и вынула шестиствольный револьвер[36]. – Нет, вы только посмотрите, какая прелестная вещица. Не с ним ли ты играл Карла Моора? Да, кажется, с ним. По-моему, он заряжен!

Она подняла револьвер, прицелилась в печную заслонку и спустила курок.

– А теперь положи его обратно! – сказала она. – Это не игрушка, друзья мои!

Реньельм сидел безмолвный и неподвижный. Он уже все понял, но не мог произнести ни слова; настолько сильна была над ним власть ее волшебных чар, что даже сейчас он не испытывал к ней неприязни. Он сознавал, что в его сердце вонзили нож, но еще не успел почувствовать боли.

Фаландер даже растерялся от такой безмерной наглости, и ему понадобилось время, чтобы прийти в себя: он понял, что задуманная им сцена моральной казни потерпела провал, и он ничего не выиграл от этого спектакля.

– Так мы идем? – спросила Агнес, поправляя перед зеркалом прическу.

Фаландер открыл дверь.

– Иди! – сказал он. – Иди! И будь ты проклята; ты нарушила покой честного человека.

– О чем ты болтаешь? Закрой дверь, здесь не так уж тепло.

– Что ж, придется говорить яснее. Где ты была вчера вечером?

– Ялмар знает, где я была, а тебя это совершенно не касается!

– Тебя не было у тетки – ты ужинала с директором!

– Неправда!

– В девять часов я видел тебя в погребке!

– Ложь! В это время я была дома; можешь спросить у тетиной служанки, которая проводила меня домой!

– Такого я не ожидал даже от тебя!

– Может, все-таки прекратим этот разговор и наконец пойдем? Не надо читать по ночам дурацкие книги, тогда не будешь сумасбродить днем. А теперь одевайтесь!

Реньельму пришлось схватиться за голову, чтобы убедиться, что она все еще находится на своем месте: все у него перед глазами перевернулось и встало вверх ногами. Убедившись, что с его головой все в порядке, он стал судорожно искать какое-нибудь готовое объяснение, проливающее свет на все происшедшее, но так ничего и не нашел.

– А где ты была шестого июля? – спросил Фаландер и посмотрел на нее.

– Что за дурацкие вопросы! Посуди сам, ну как я могу помнить, что произошло три месяца назад?

– Ты была у меня, а Ялмару солгала, что была у своей тетки.

– Не слушай его, – ласково сказала Агнес, подходя к Реньельму. – Он болтает глупости.

В следующее мгновенье Реньельм схватил ее за горло и отбросил к печке, где она и осталась лежать на поленнице дров, молча и неподвижно.

Потом он надел шляпу, однако Фаландеру пришлось помочь ему влезть в пальто, потому что он весь дрожал.

– Пошли, – сказал Реньельм, плюнул на печной кафель и вышел из комнаты.

Фаландер помедлил немного, пощупал у Агнес пульс и быстро последовал за Реньельмом, догнав его уже внизу, в прихожей.

– Я восхищен тобой! – сказал Фаландер Реньельму. – Наглость ее действительно перешла все границы.

– Не оставляй меня, пожалуйста, мы можем провести вместе всего несколько часов; я убегаю отсюда, уезжаю ближайшим поездом домой, чтобы работать и обо всем забыть. Пойдем в погребок, оглушим себя, как ты это называешь.

Они вошли в погребок и заняли отдельный кабинет, попросив избавить их от «маленьких комнат».

Скоро они уже сидели за накрытым столом.

– Я не поседел? – спросил Реньельм, проведя рукой по волосам, влажным и слипшимся.

– Нет, мой друг, это случается далеко не сразу; во всяком случае, я еще не поседел.

– Она не ушиблась?

– Нет!

– И подумать только, что все произошло в той самой комнате!

Реньельм встал из-за стола, сделал несколько шагов, пошатнулся, упал на колени возле дивана, опустив на него голову, и разрыдался, как ребенок, уткнувший голову в колени матери.

Фаландер сел рядом, сжав его голову ладонями. Реньельм почувствовал на шее что-то горячее, словно ее обожгла искра.

– Где же твоя философия, мой друг? – воскликнул Реньельм. – Давай ее сюда! Я тону! Тону! Соломинку! Соломинку! Скорей!

– Бедный, бедный мальчик!

– Я должен ее увидеть! Должен попросить у нее прощения! Я люблю ее! Все равно люблю! Все равно! Она не ушиблась? Господи, как можно жить на свете и быть таким несчастным, как я!

* * *

В три часа дня Реньельм уехал в Стокгольм. Фаландер сам затворил за ним дверь купе и запер ее на крючок.

Глава 22

Суровые времена

Селлену осень тоже принесла большие перемены. Его высокий покровитель умер, и все, что было связано с его именем, старались вытравить из памяти людей; даже память о его добрых делах не должна была пережить его. Само собой разумеется, Селлену сразу же прекратили выплачивать стипендию, тем более что он был не из тех, кто ходит и просит о помощи; впрочем, он и сам теперь не считал, что нуждается в чьей-то поддержке, поскольку в свое время получил такую щедрую помощь, а сейчас его окружали художники, которые были гораздо моложе его и испытывали гораздо более острую нужду. Однако вскоре ему пришлось убедиться, что погасло не только солнце, но и все планеты оказались в кромешной тьме. Хотя все лето Селлен без устали работал, оттачивая свое мастерство, префект заявил, что он стал писать хуже и весенний его успех – всего лишь удача и везение. Профессор пейзажной живописи по-дружески намекнул ему, что из него все равно ничего не выйдет, а критик-академик воспользовался удобным случаем, чтобы реабилитировать и подтвердить свою прежнюю оценку картины Селлена. Кроме того, изменились вкусы покупателей картин, этой небольшой кучки богатых и невежественных людей, которые определяли моду на живопись; чтобы продать пейзаж, художнику приходилось изображать этакую пошловатую сельскую идиллию, и все равно найти покупателя было нелегко, потому что наибольшим спросом пользовались слезливые жанровые сценки и полуобнаженная натура. Для Селлена наступили суровые времена, и жилось ему очень тяжело – он не мог заставить себя писать то, что противоречило его чувству прекрасного.

Между тем он снял на далекой Правительственной улице пустующее фотоателье. Жилье его состояло из самого ателье с насквозь прогнившим полом и протекающей крышей, что зимой было не так уж страшно, поскольку ее покрывал снег, и бывшей лаборатории, так пропахшей коллодиумом, что она ни на что больше не годилась, как для хранения угля и дров, когда обстоятельства позволяли их приобрести. Единственной мебелью здесь была садовая скамейка из орешника с торчащими из нее гвоздями и такая короткая, что если ее использовали в качестве кровати – а это случалось всегда, когда ее владелец (временный) ночевал дома, – колени висели в воздухе. Постельными принадлежностями служили половина пледа – другая половина была заложена в ломбарде – и распухшая от эскизов папка. В бывшей лаборатории были водопроводный кран и отверстие для стока воды – туалет.

Однажды в холодный зимний день перед самым Рождеством Селлен стоял у мольберта и в третий раз писал на старом холсте новую картину. Он только что поднялся со своей жесткой постели; служанка не пришла затопить камин, во-первых, потому, что у него не было служанки, а во-вторых – нечем было топить; по тем же причинам служанка не почистила ему платье и не принесла кофе. И тем не менее он что-то весело и довольно насвистывал, накладывая краски на великолепный огненный закат в горах Госта, когда послышались четыре двойных удара в дверь. Без малейшего колебания Селлен открыл дверь, и в комнату вошел Олле Монтанус, одетый чрезвычайно просто и легко, без пальто.

– Доброе утро, Олле! Как поживаешь? Как спал?

– Спасибо, хорошо.

– Как обстоят в городе дела со звонкой монетой?

– О, очень плохо.

– А с кредитками?

– Их почти не осталось в обращении.

– Значит, их больше не хотят выпускать. Так, ну а как с валютой?