Маг в законе. Том 1 - Генри Олди

А они обижаются. Дураки потому что.

Вообще-то грех судьбу гневить – хорошо тут, в Крыму ихнем! Солнце аж полыхает! поначалу страх брал: спалит заживо! Ан привыкла. Нравится! Загорелая стала – чисто ромка урожденная! Вот, нос облазил, а теперь уже не облазит.

Прокалился насквозь.

Небо – словно застиранное все; не голубое даже, а белесое какое-то. Тоже сперва дивилась. Нитки наружу торчат, курчавятся облаками.

А горы?

А море?!

Век бы не вылазила на берег! Хвост отрастила бы, склизкий, зеленый, навроде русалочьего… Нет, с хвостом плохо. Засмеют.

Не надо хвоста.

А сады тутошние? Я такого и не едала отродясь, и не видала, и не слыхала, что бывает! Гранаты там, хурма неприличная; этот, как его… инжир, вот! Треснет пополам, мякоть зернистую выпятит – красотища! Про груши-яблоки, абрикосы-персики, про дыни-арбузы с виноградом – и говорить нечего! Как начинаю все это добро в рот пихать, так и остановиться не могу.

Уже и не лезет, а лезет…

И люди тут другие. Носатые сплошь, загорелые, говорят чуднО, одеваются чуднО… Я и сама теперь чудо-юдо распрекрасное! Мне ромки в таборе обновы по сундукам подобрали – загляденье! Юбки широченные, в складку, с оборочками… Да не одна, а целых три: алая, салатная и золотенькая в рябушку! Блузка лазоревая, из атласа, тесьмой разноцветной шита; мониста звоном на груди переливаются.

Не девка – радуга-дуга.

Платок еще красивый дали, с цветами да птичками, только я его носить не люблю. Ну его, платок; жарко. Оттого и волосы у меня выгорели. Смешно: волосы изо льна – а сама черным-черна. Ромки, пожалуй, почернее моего будут, ну так им от роду-веку положено… Упросить, что ли, Лейлу – пусть волосы красить меня научит?

Буду вроде петуха индейского.

И серьги мне ихние не понравились. Велики больно. От них, того и гляди, ухи оторвутся! Мне дядька Друц обещал другие купить, маленькие, как у городских барышень. Ой, то есть, он не Друц теперь! и не дядя! он теперь Дароца, Иван Дароца! Это он так себя вслух звать велел. Чтоб жандармы не пронюхали – мы ж теперь бегом беглые!

А я его все равно по-старому, Друцем кличу. Про себя, конечно. Друц и Друц, а вслух разок попробовала, по забывчивости – не вышло. Губы сами вывернули:

– Эй, Дароца, слышишь ли?!

Я вам точно говорю, это он такое заклятье наложил, для пущей опаски. Ладно, не жалко. Другого жаль: меня-то он ну совсем ничемушеньки не учит! Я его все ем поедом: когда ж ты меня в ворожбе наставлять примешься? А он отшучивается – к свадьбе научу!

Песни охальные горланит: "Ай, у девки живот! – знать, до свадьбы заживет…"

Вот я ему вчера возьми и ляпни: "Прямо завтра замуж и выскочу! У вас в таборе это дело нехитрое: вкруг костра венчаться. Посмотрю, как ты тогда слово сдержишь!"

Он чуть шутками своими не подавился…

* * *

– Эй, Аза, хватит ворон в голове считать! Идти пора!

Аза – это я. Так меня в таборе прозвали. Я не против, мне нравится. Ах, Аза, поцелуй три раза… Мы когда в поезде ехали, да в таком поезде, где спят и кушают, а больше делать там нечего, – нам Рашелька байки всякие сказывала. Среди прочего и про рыбищу зубастую – тезка моя, акулькой называется. Она даже человека сырого съесть может, рыба-акулька.

Страшенная – жуть!

Выходит, меня наш поп этой рыбищей-людоедкой и окрестил?! Акулина, Акулька… Нет, уж лучше Азой буду!

– Иду, иду!

И снова: пылит дорога под деревянными сандалиями, палит солнце с выцветших небес, а слева, справа, позади – всюду! – шелестит травами, волнуется серо-зеленым морем крымская степь.

Полынью пахнет.

Никогда раньше такого простора не видела! У нас-то одни леса кругом, за деревьями и мира не видать. А тут: как на огромной сковородке очутилась! Вроде ад, а вроде и рай… Вон края сковороды загибаются – горы. Длинная, синеватая, Четвертак называется. Нет, не Четвертак – Чатыр-Даг. А вон Аю-Даг; Медведь-Гора по-здешнему. Только на медведя она ни капельки не похожа, уж я-то медведей навидалась! А та, что левее… Да ну ее, горбушку, и без того голова от словечек новых пухнет!

Вон впереди и село показалось. Значит, пришли.

Дома у народишка местного сплошь из камня, даже у последней голытьбы. Дядя Друц сказал: это потому как дерева мало. И колодцы из камня. И заборы. Желтый, веселый; ракушечник. Я однажды пригляделась – точно, весь из меленьких ракушек слеплен. Сколько же их здесь?! И числа такого на белом свете нет, наверное!

– Аза, проснись! мы в Грушевке!

Село называется Грушевка, но растут почему-то одни абрикосы. Ветки через заборы перевешиваются, от плодов чуть не ломятся. Ну грех ведь не сорвать… десяток-другой!

Ромки на меня косятся, посмеиваются: дорвалась, мол, сиротинушка! Детвора ихняя набежала – и мне сорви, и мне! Сорву, сорву – жалко, что ли?! Тем более, что все равно не мое! А хоть бы и мое…

Ладно, хватит, а то еще хозяин заругается.

Идем дальше.

Сейчас самая работа начнется: по дворам ходить, простаков облапошивать. Кому погадать, кому порчу снять, кому зубы заговорить, пока маленький Ефимчик куренка под шумок стянет. Попервах стыдно было – вроде как попрошайки, да впридачу воры. И, знаете, боязно… А ну как хозяева собак спустят? или поленом приложат? а то и к уряднику поволокут?!

После интерес взял. Стоит здоровущий мужик, мнется, цыгаркой пыхает – и нет чтоб погнать взашей! обложить по-матерному! Слово за слово, уже и в карман лезет, и денежку достает, да не медяк ломаный – гривенник; еще и радуется потом, какую ему удачу-счастье нагадали, да от беды упредили. Поделом дядька Друц таких «ветошниками» дразнит. Ветошники и есть! Катарина с Лейлой ими прямо как детьми крутят! Где на жалость возьмут, где счастья посулят немерено, а где и проклятием припугнут. Я полгода назад и сама бы попалась!

Последнее отдала, лишь бы отстали.

Только теперь я умная, я скоро и сама так смогу! Я уже и гадать немножко умею, и танцевать, и плечами трясти, и…

– А, вот и еще гости к Вадюхе! Легки на помине, ромское племя! Учуяли поживу!

Картуз. По цвету – точь-в-точь вода у нас в Шавьей трясине по весне. На самые глаза сполз; помятый, с треснутым козырьком.

Из-под картуза торчит нос. Длинный, бугристый, из ноздрей волосы топорщатся.

И перегаром несет.

Из носа.

Тьфу!

Мужичок стоит на ногах плохо. Качает его. Совсем как моего тятьку покойного (царствие ему небесное, Филату Поликарпычу!), когда, бывало, надербанится сивухи в воскресенье. На мужичке такая же болотная, как и картуз, гимнастерка без погон, пуговицы тусклые, видать, сроду нечищенные… и босиком!

То, что он без штанов, в одних кальсонах со штрипками – это почему-то не удивило.

– А Вадюха-то, соколик ясный, нас уж заждался, небось! – немедленно запела Лейла-умница. Слышит об этом самом Вадюхе впервые, а по виду – ну прямо вместе коров пасли!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});