Москва монументальная. Высотки и городская жизнь в эпоху сталинизма - Кэтрин Зубович

Алексею Щусеву. Благодаря тому, что в середине 1930-х годов в Москве был взят курс на монументальную архитектуру, выбор сферы деятельности обещал особенно привлекательные возможности. Позже Посохин вспоминал, что ехал в Москву «с уверенностью и мыслью о том», что когда-нибудь ему предстоит «проектировать обязательно что-то вроде Дворца Советов»[526]. И действительно, Посохина ожидал большой успех: всего через десять лет его проект высотки на площади Восстания победил в конкурсе.

На рисунке, изображавшем этот небоскреб (илл. 5.1), городской ландшафт послевоенной Москвы представал совершенно неузнаваемым. Но пусть реальность мало интересовала Посохина, зато реализм был для него важнее всего. Работая над этим рисунком, Посохин прибег к ряду приемов, призванных убедить зрителя в том, что перед ним точное изображение городского пейзажа: этой цели служат фотографичные детали первого плана и размытый дальний план, а еще присутствие мелких подробностей, так и приглашающих зрителя вглядеться попристальнее – крошечные автомобили, едущие по Садовому кольцу, микроскопические фигурки людей, скопившихся неподалеку от колоссального здания в центре, драматичные тени, отбрасываемые уступчатым силуэтом высотки.

Мастерство Посохина как рисовальщика, тщательная передача им геометрических форм и ювелирная проработка деталей заставляют забыть о сказочности изображенного им города. Архитектор сознательно поместил свой небоскреб не в самый центр и показал его немного под наклоном, приглашая зрителя вначале задержать взгляд на сквере перед зданием, и лишь затем перевести его выше и пробежаться по всем шестнадцати этажам небоскреба до самой звезды, венчающей шпиль. Неподвижный лист с рисунком обретает динамизм благодаря мощной диагональной оси и извилистой петле реки. Чуждый всякой приземленности, Посохин изогнул, искривил, исказил реальность, и беспорядочная, живая стихия московской уличной жизни оказалась заслонена рациональным, расчерченным по линейке идеальным планом. Имея мало общего с тем, что действительно находилось на выбранном для небоскреба месте у площади Восстания (илл. 5.2), и даже с тем, что можно было бы там построить, архитектурный рисунок Посохина изображал чистейшую фантазию – ничем не запятнанную, будто обеззараженную.

Илл. 5.2. Небоскреб на Площади Восстания, архитектор М. В. Посохин, июнь 1952 г. Фото И. Петкова. Собрание Музея Москвы

По мнению же самих советских архитекторов той поры, они вовсе не были утопистами. Напротив, в послевоенные годы они чурались всякого утопизма. В сентябре 1947 года, когда праздновалось 800-летие Москвы, зодчие из Академии архитектуры СССР собрались, чтобы торжественно отметить этот юбилей. Произнося праздничные речи, присутствующие хвалили многие проекты, уже осуществленные в рамках «социалистической реконструкции» Москвы. Во многих юбилейных выступлениях упоминался Генплан 1935 года. Сам разработчик этого Генерального плана, Сергей Чернышев, заявил: «Есть особенность глубокого значения, характеризующая Генеральный план реконструкции Москвы и отличающая его от планов переустройства городов в зарубежных странах: это его реальность в противоположность их утопичности»[527].

По поводу послевоенных планов реконструкции, осуществлявшихся тогда в Англии, Франции и других странах, советские архитекторы высказывались так: «При ближайшем рас смотрении эти проекты представляют собой в одних случаях наивную маниловщину или откровенную утопию, а в других – типичную социал-реформистскую демагогию»[528]. И все же московские архитекторы сами порой охотно пускались в «наивную маниловщину», на что ясно указывает рисунок Посохина. Они были не меньшими утопистами, чем архитекторы в других странах. Нацеливаясь на идеал и не желая думать о последствиях его достижения, московские архитекторы лишь с большим запозданием осознали, как осуществление их проектов повлияет на облик советской столицы и на жизнь горожан.

Архитектурные рисунки вроде работ Посохина делали невидимыми те линии, которые уже начали обозначаться между московскими небоскребами и тем теневым городом, существования которого требовал проект небоскребов. Но если советские архитекторы о многом, похоже, забывали, то функционеры, работавшие в других городских ведомствах, начинали замечать, что строительство новых монументальных зданий оказывает на жизнь города в целом непредвиденный волновой эффект. В начале 1949 года надзорный орган республиканского (РСФСР) уровня докладывал: в связи с начатым в предыдущем году строительством пяти будущих высоток уже строится «целый ряд поселков для строительных рабочих и для переселяемых из домов, подлежащих разборке, а также [ведется] строительство различного рода подсобных баз»[529]. Одновременно с вертикальным ростом города происходило и его расширение по горизонтали.

После войны Москва стремительно расширялась в Подмосковье – до тех лесов и деревень, что подступали к городу, но еще не входили в его черту. Начиная с 1948 года в постановлениях правительства, касавшихся строительства московских небоскребов, замелькали названия подмосковных поселков, таких как Люблино и Черемушки, Кунцево и Текстильщики. Вскоре там начнут возводить жилье для рабочих-строителей и для переселяемых москвичей, а также заводы и фабрики, склады и прочие предприятия, необходимые для снабжения столичных строек материалами и оборудованием. Между тем московские архитекторы почти не замечали и не принимали во внимание эти обстоятельства, имевшие первостепенную важность для возведения небоскребов.

В 1930-е годы архитекторы сталинской поры выработали новый подход к городскому пространству, который Хизер ДеХаан назвала «иконографическим» проектированием. В отличие от более научного подхода, преобладавшего в 1920-е годы – когда, по словам ДеХаан, «планировщики применяли инструменты научного восприятия и рассматривали город как объект, подлежащий изучению, исследованию и осмыслению», – новый подход 1930-х годов побуждал избирать «иную форму зрительной трансцендентности». «Настоящее, – пишет ДеХаан, – улетучивалось, отстранялось и развеществлялось, уступая место образам светлого будущего»[530]. Такой способ видения практиковался и в послевоенную пору: архитекторы продолжали всматриваться не в тот город, что был перед их глазами, а в тот, который им предстояло творить.

К началу 1948 года советскому руководству стало ясно, что работа над небоскребами движется слишком медленно. Согласно плану, все восемь высоток должны были сдать к 1952 году, но прошел уже год, а отведенные под строительство участки еще не были расчищены и строительные работы не начинались. Надеясь ускорить процесс, в марте 1948 года Совет Министров издал постановление, где шла речь о сносе старых домов и строительстве нового жилья, чтобы после этого могло начаться строительство высоток. В указе говорилось, что к концу года УСДС должно построить около 3 500 квадратных метров жилья для людей, пока живших на Ленинских горах – там, где запланировано возведение высотного здания МГУ. Министерство тяжелого машиностроения должно было построить 1 200 квадратных метров жилья для людей, живших на месте будущего небоскреба на Смоленской площади. Министерство внутренних дел – 1 000 квадратных метров жилья для тех, кто жил на месте будущей башни на Котельнической набережной. А Министерства путей сообщения и авиационной промышленности – 1 500 и 1 200 квадратных метров соответственно для людей, обитавших на двух выбранных под