Пути памяти - Анна Майклз

Пока чудесное жужжание жуков меня не пробудит.

Многие недели я в полудреме дрейфовал по жаре в воздухе долго запертых комнат, поиски твоих записных книжек шли все более медленно и вяло. Из открытой двери плыли в воздухе запахи выгоревшей на солнце травы.

Как-то днем я резко раскрыл глаза. Кровь забурлила от прилива адреналина – мне почудилось, что вы с Микаэлой вот-вот возникните в дверном проеме. Тень пролетела по дому быстро, как мысль, но этот краткий миг ничего не изменил.

Мысль мелькнула в голове – вы все еще живы. Вы спрятались, чтобы остаться наедине со своим счастьем.

Все тело мое напряглось от такого прилива целенаправленной энергии, какую раньше мне никогда не доводилось испытывать.

Озарение

До восемнадцатого века люди думали, что молния – это эманация земли или результат трения облаков друг о друга. Долгое время многие пытались раскрыть истинную природу молнии, потому что не отдавали себе отчет в том, насколько это опасно. Молнию нельзя приручить. Она возникает при столкновении холода с жарой.

Между землей и облаками скапливается сотня миллионов вольт, пока раскаленный добела дротик не ринется вниз, а за ним еще один и еще – зигзаги ионов, пролагающие путь молнии, M доли секунды устремляющейся к земле. Окружающие этот путь молекулы воздуха раскаляются добела.

В промежутках между сполохами молний в электризованном пространстве под грозовой тучей слышится грохот скал, а металл – часы, кольцо – шипит, как масло на сковородке.

Молния может превратить стекло в пар. Она как-то ударила в картофельное поле – и картошка в земле сразу стала съедобной: когда собрали урожай, вся она была печеной. Молния поджаривала гусей в полете, и они дождем падали вниз, уже готовые к трапезе.

Внезапная сильная жара может очень растянуть ткань. Люди иногда вдруг оказывались голыми, одежда была раскидана рядом, даже ботинки с ног сорваны.

Молния может так намагнитить предметы, что они становятся способны поднимать вес, в три раза превышающий их собственный. Она как-то остановила часы, а потом снова заставила их ходить, только теперь часовые стрелки двигались в обратном направлении, причем в два раза быстрее, чем им положено.

Однажды она ударила в здание, а потом – в кнопку пожарной сигнализации, чтобы пожарники приехали тушить зажженное ею пламя.

Молния восстановила человеку зрение и заставила волосы снова расти у него на голове.

Шаровая молния влетает в дом через окно, в дверь, сквозь каминный дымоход. Она кружит в тишине по комнате, просматривает книги на полках и, как будто так и не решив, где ей удобнее устроиться, уходит тем же путем, которым проникла в дом.

Тысяча спрессованных мгновений несбывшегося сбываются за несколько секунд. Все клетки тела перестраиваются по-новому. Она коснулась вас – и металл на вас плавится. И оплавленный контур вашего тела впечатан в стул – в то место, где некогда вы украшали собой общество. Но самое страшное то, что она является вам в облике всего, что вы потеряли. Как то, чего вам больше всего недостает.

Петра выбрала столик у самого края дворика госпожи Карузос. Она сидела за ним в одиночестве. По манерам ее и одежде сразу становилось ясно, что приехала она из Америки.

Волосы у нее, как искристая рябь на воде. Крупный рот, голубые глаза. От многих дней, проведенных на воздухе, солнце позолотило ей кожу. Белое платье дождем блестит у нее на бедрах.

Она откинула голову назад. Страсть вонзила в меня зазубренное лезвие, но в ярком свете кажется, что оно гладкое.

Иногда, когда молния проходит сквозь предметы, рядом с которыми стоит человек, образы этих предметов впечатываются в ладонь, в руку, в живот, навсегда оставляя на них тень, как фотографию на коже. На боках животных иногда можно увидеть целые ландшафты. Я представил себе, сидя на другой стороне дворика, что у Петры божественная татуировка: посреди ее спины – такой цветок, цветок Лихтенберга. Я представил себе, что он впечатался, когда она была еще девочкой, и только резина велосипедных шин спасла ее от смерти. В невидимых волосках, сбегающих по ее шелковисто-золотистой пояснице, и теперь еще живет слабое дыхание электричества. Сам цветок такой бледный, что, кажется, даже вода может его смыть, он такой хрупкий, будто морозом побитый, и если дыхнуть на него – только прах останется. «Твоими бы устами да Богу в уши». Поклонение твое тому цветку до лампочки. Цветочек тот призрачный навечно в кожу впечатан, будто клеймом, с ума сводящим.

* * *

Я украшаю руки Петры и уши. Порывисто шелестят лимонные листья, ее браслеты скользят по запястьям, когда она поправляет волосы, струящиеся вниз по плечам: звуки зелени и золота. После еды бутылки и стаканы, корки и тарелки выглядят так же интимно, как одежда, разбросанная вокруг кровати.

Меня убивает обыденность ее тона: «Когда мы уедем с этого острова», «Вот вернемся домой…», «Мои друзья…»

С волос ее после купания капает вода. Мокрое тело покрыто купальником из травинок.

Слепота застит мне взгляд. День переходит в вечер, голубое окно синеет, потом чернеет. Как разговоры, доносящиеся из дворика, – отдельные неразборчивые слова складываются в сознании в другие: Петра, земля. Соль.

Она спит, раскидав по подушке черные пряди волос, такая далекая, что мне даже как-то не по себе становится.

Утром, когда волосы Петры исчезают под халатиком, я чувствую их холодок собственными плечами.

Я впитываю запахи Петры – ее волос, еще влажных во всем их густом великолепии, они по-разному пахнут на голове и на шее. Я знаю, как пахнет пот на линиях под грудью, вдыхаю аромат ее рук, ласкающих мне лицо. Я чувствую ее в темноте, вкус, не смытый морем. Я знаю ее тело, все его гладкие округлости, все выступы, все оттенки цвета в разное время суток. Линии каждой косточки, выпирающей из-под кожи, каждую его черточку, прочерченную еще до рождения, – на сгибе ноги под коленкой, на сгибе руки под локтем, на ладони, на шее. Храню в памяти изгиб ее бровей, контуры ее ног. Запоминаю ее зубы и язык. А мой язык знает ее уши, ее веки. Я знаю ее звуки.

* * *

Конец сентября. Ночью ветер задирает концы скатертей во дворике гостиницы госпожи Карузос. Из всех постояльцев там еще живет только архитектор Ставрос, он занят на острове восстановлением части пристани. Я прожил на Идре уже четыре месяца, из которых знаю Петру почти три. Каждый день, перед тем как идти купаться – ее стройные ноги, длинные, как хвосты четвертных нот, / крепкие, как рыба на мелководье, – Петра снимает браслеты, что я ей купил, кольца Сатурна. Потом надевает их снова, два медовых кольца золотятся на ее загорелых руках. Она ложится на скальный выступ, позволяя волнам ласкать себе ноги. Может быть, ей захочется стать актрисой, учительницей или журналисткой – она еще не решила. Ей еще только двадцать два, и домой она возвращаться не собирается.

Она рассказывает мне о школьных друзьях, о начале своего путешествия по Италии и Испании. Об австралийце, торговце компьютерами, который сделал ей предложение в Бриндизи на танцплощадке. «Прямо там, посреди кафе "Луна"».

Должен признаться, слушал я ее не очень внимательно. Пока она говорила, я укладывал камешки под полосочки ее белья или купальника, и они лежали там, становились темными и солеными. Потом я вынимал их оттуда и клал себе в рот. Как частички ее потерянные.

Мы шли по твоим стопам, Яков, шли за тобой по острову. За те недели, что мы провели вместе, я, как экскурсовод, подробно рассказывал ей обо всех фактах, которые Залман бережно хранил в памяти и передал мне, держа в руке от руки нарисованную карту Идры. Вот здесь Яков начал писать «Компас». Тут они с Микаэлой любили купаться. Здесь они каждую субботу просматривали газеты.

Я рассказал ей, как иногда вы с Микаэлой садились на кораблик и уплывали в Афины купить там книги и неведомые здесь приправы в магазине, торгующем товарами из Англии – карри и соус «HP», горячий шоколад фирмы «Кэдбери» и «Птичье молоко», – потом проводили ночь в маленькой гостинице на Плаке и на следующий день возвращались на остров.

Я рассказал ей, как ты писал «В каждом чуждом городе» – в каждом чуждом городе я снова узнаю / твое далекое любимое лицо, – когда вы остановились вдвоем в лондонской гостинице, где в номере над постелью висели те же самые водяные лилии Моне, которые на открытке стоят дома на ночной тумбочке Микаэлы.

Мне хотелось, чтобы Петра носила те вещи, которые я ей покупал. Мне очень нравилось смотреть, как она пробует еду с моей тарелки или пьет из моего стакана. Я хотел рассказать ей все, что знаю о литературе и бурях, нашептывать ей это в густые волосы, пока она не заснет, чтобы мои слова обернулись ее сновидениями.

По утрам тело мое ныло в сладкой истоме. Я был свободным, стряхнув с себя миллионы судеб, еще не рожденный для всех привидений, обнимал упругое тело Петры, ее загорелые бедра, сон мой был легким, когда наши души причудливо витали над телами и простынями. Истощенный вконец, я спал так, будто не мог пошевельнуться от избытка сил.