Преподаватель симметрии. Роман-эхо - Андрей Битов

И вот елочка горит огнями; Самвел очень ловко справился с перевязкой, и теперь Варфушенька-младше-младшего катает по коридору бабулю в новенькой коляске, и оба визжат от восторга: и нога у него как здоровенькая, и прическа у королевы невероятная; старший сын, от которого ничем не пахнет, — то он выйдет за Мэгги из комнаты, то она от него уйдет под испытующим взглядом герцогини, то они оба войдут; из кухни доносится запах пирога, который печет Мэгги с подручными Вором и бригадиром, — турок, как всегда, переложил пряностей…

И вот все в сборе, вокруг пирога и вокруг елки, и Варфоломей думает, может ли быть одновременно столько счастья… даже страшно. „Между прочим, — провозглашает Варфоломей, известный энциклопедичностью своих познаний, — по восточному календарю нынче наступает год кота!“ Все начинают ловить Василия Темного, чтобы водворить его на самое почетное место. Герцогиня гладит кота, и Форцепс гладит кота, Варфуша-младше-младшего гладит кота, и Варфуша-средний гладит кота, и Мэгги гладит кота, и бабуля-королева гладит кота… и Варфоломею-королю некуда руку просунуть, потому что все гладят кота; Форцепс гладит кота, думая, что гладит руку герцогини, а на самом деле не ведает, что гладит руку вдовствующей королевы-матери, которая думает, что ей гладит руку ее любимый сын Варфоломей, а Варфоломей-средний гладит кота, думая, что гладит руку Мэгги, а сам гладит ручищу Форцепса, а сам кот уже давно убежал, а сама Мэгги… а где Мэгги? Варфоломей вдруг чувствует, что кто-то ласково перебирает его волосы, но это не мать и тем более не герцогиня… Варфоломей улыбается счастливо, и тут новая волна непоправимости и отчаяния охватывает его, и он тихо выскальзывает из-под этой ласки, как бы забыл что-то, как бы зачем-то проходит к себе в кабинет и там запирается изнутри.

Там он сидит, тихо подвывая: за что, Господи!

Младшенький, старшенький, матушка, герцогиня, Форцепс, Вор, Мэгги… Ты стареешь, Варфоломей! Плечи ломит под бременем власти… Ты устал. Ты всего лишь устал, Варфоломей! С кем не бывает… Кто за тебя потянет все это? Чья десница удержит такую державу…

И Варфоломей окинул ее взглядом — и не хватило взгляда. Она была вечна и бесконечна, от Эй до Зет…

…Когда мир уже сотворен, и твердь создана, и хлябь, и небо, и звезды, и засеяны травы, и выращены деревья, и выпущены в воды рыбы, а в леса звери, а в небеса — птицы, а в травеса — жучки и паучки… когда не упущен и гад, и комар, и таракан… когда впущен в этот мир и человек, когда он прожил уже и золотое младенчество, и бронзовую юность, и железную зрелость… когда он все, что мог, уже слепил, нарисовал, спел и написал… когда он отпахал и отвоевал, возвысил героев и низверг тиранов… когда этот мир, наконец, закончен к сегодняшнему и никакому другому дню… когда, стройные, гренадерские, грудь в грудь, плечо к плечу, скрипя кожей, посверкивая свежим золотом, выстроятся на полках все тома Энциклопедии в единственно возможном порядке — по алфавиту, от А до Я… никто другой, как Варфоломей, принимает этот парад.

Как генералиссимус, как крестьянин, как Творец, а если и не как Творец, то как бы с ним под ручку. Ходят они вдвоем, только вдвоем друг друга и понимая. Ходят и поглядывают хозяйским глазом: каков Дом! Там щепочку подберут, там планочку укрепят… там мушку пропущенную в полет запустят, там травку забытую посеют… Варфоломей гордится своей близостью к Творцу и Творению: какая стройность, какая мощь! — вот его чувство от выстроенности томов. Творец усмехается про себя: эк человек… это же надо так все перемешать, в такую кучу одну свалить: цветок, солдат, камушек, редкая тропическая болезнь, балерина, шакал, гайка… Фемида, Франция, фа, фазан… Что за монумент тщеславию — Энциклопедия! Какой практик не рассмеется, глядя на этот жадный, беспорядочный ворох, именуемый человеческим знанием? А Творец, ко всему, еще и практик.

Но и Варфоломей, хоть и король всего лишь, а тоже практик.

Кот, замок, вор, автокран, пирог, коляска, каска, скальпель, нога, прическа, ухо в мешочке, топор, колокольчик, хирург, шуба, волк, елка, бинт, саквояж, бочка с медом… На что же все это похоже?

И Варфоломей вспомнил отеческую снисходительность Творца, когда прогуливался с ним об ручку, вдоль равняющегося на грудь четвертого человека гвардейского энциклопедического полка… как Тот не одернул его, не осадил… и усмехнулся над собой Варфоломей и что-то будто понял в который раз.

Придвинул к себе чистый лист бумаги…

Вот сейчас сидит, рисует и смеется. Заставку к букве А.

Посредине листа — большая, толстоногая, прочно стоящая, как пирамида — А.

В левом верхнем углу от А парят рядышком аэростат и автомобиль; прямо под ними — араб в бедуинском одеянии целится с колена из винтовки, привязав своего осла к некоему орнаменту, на веточке которого уселся орел; целится араб в серну, что в страхе убегает от него по другую сторону А; на вершине буквы уселся некий удод; к левой боковине прислонился локтем арлекин; алебарды, пики, боевые топоры — целый арсенал — прислонены к правой боковине буквы; в замкнутом треугольничке буквы А паук сплел свою паутину; серна боится бедуина и убегает, а рядом с ней страус и овца — совсем его не боятся и пасутся себе; арлекин смотрит через букву на гору оружия и будто улыбается: что, мол, за хлам… в ногах буквы — якорь, луковица, подкова…

Какое-то, однако, возникло неравновесие…

Кто-то скребся и дышал за дверью. Неужто Мэгги? Варфоломей приник ухом к двери: никого.

Он отворил ее, стараясь не щелкнуть замком… и в комнату скользнул белый кот.

Варфоломей вздохнул с облегчением и разочарованием. Взглянул на лист: кажется, хорошо!

Орел перевешивал слева.

И Варфоломей подвесил справа, на такой же веточке —

АБАЖУР.

ЭКСТРЕННЫЙ ВЫЗОВ

(Dooms Day)

В конце предложения ставится точка.

Правило правописания

Проснувшись, Урбино понял, что уже сегодня. Он бесстрашно взглянул на кнопку.

Насколько грубо она была вмазана в стену, настолько аккуратной была сама. Белая, но с легкой желтизной, как бильярдный шар. Он ласково обвел ее пальцем, но опять же не нажал, а стал разглядывать свою руку: ничего, кроме сравнения ее с осенним листом, в голову не приходило. Не есть ли банальность окончательная точность?

Машинально пробормотал: „Господи, помилуй!“ — и Он тут же помиловал: напомнил о том, что надо встать с левой ноги и хоть как-то заправить кровать („чтобы хоть как-то сопротивляться дню“, — так научил его когда-то случайный монах). „Выходит, и монах был не случайный, — вяло подумал Урбино. — Зачем же мне тогда сопротивляться сему дню, если уже сегодня?“ Он еще раз с любопытством взглянул на кнопку: она была на прежнем месте. „В неожиданной точке сосредоточила меня Судьба“, — это была уже и не мысль, а так. Он выглянул в свое тюремное окошко — в его раму как раз вплыло облачко, повторив фотографию неба Трои. Это уже старческое: узревать подобие в каждом подобии, — усмехнулся Урбино живой половиной лица.

Сегодня должен был явиться тот журналист с расшифровкой беседы. Завтра или сегодня?

Не вызывается ли и он нажатием кнопки? — Урбино еще раз усмехнулся остаткам своего творческого воображения. Чего только он не навоображал себе за эти два дня ожидания, то есть страха? Уж не говоря о том, что этот прыщавый юноша и есть на самом деле тот же самый бес, искусивший его в юности фотографией из будущего.

Ладно, пусть это паническое старческое преувеличение, но эти два хама в спецовках, без слов отодвинувших сначала его, а потом кровать, расковырявших стену, вытянувших из нее какие-то жилы, поколдовавших над коробочкой и утопивших все свои секреты под слоем цемента так, что только эта кнопка и осталась… Одно можно сказать: действовали они слаженно, явно не впервой, еще заставили и бумажку подписать: мол, работа выполнена и претензий нет. Какие тут претензии, когда ему и рта не дали раскрыть?

Под чем же он подписался и на что согласился? Не иначе как на приход того же корреспондента… Чему же теперь удивляться?

И он снова усмехнулся этим вялым толчкам былого воображения… Подумать только, он, мучаясь бессонницей, даже представил себе, что от нажатия кнопки произойдет конец света и что именно его некто (тот же бес) выбрал для этой ответственности и вины.

Почему-то вспомнился толстый азиатский мальчик из поезда, вышедший в растерянности из туалета. „Вы не знаете, как тут смыть?“ „Нажми кнопку“. Добрая улыбка еще бродила по его лицу, когда он это вспомнил. „Только не пугайся“, — сказал он тогда мальчику. Кнопка была в точь такая. Смыв происходил с устрашающим звуком.

У них правила, у меня привычки. Мои привычки менее агрессивны, чем их правила. Я есть, и я никому не мешаю. Мне хватает заповедей, чтобы обретать опыт в собственном несовершенстве, в личном окаянстве. Им хватает правил, чтобы быть всегда правыми и не сомневаться ни в чем, даже в собственной вере. Проще ходить в церковь, чем верить. Проще подчиняться, чем следовать заповедям. Я мог бы теперь себе позволить переехать в более комфортабельные апартаменты, но мне подходит моя скворешня, потому что здесь я могу не убираться, спать допоздна и курить. Все равно никто бы не стал жить в этом номере из-за отсутствия удобств и шума машинного отделения лифта. Чем я нарушил их общественный сговор, чтобы меня приговорили к этой кнопке?