Преподаватель симметрии. Роман-эхо - Андрей Битов

И так, с саквояжем и елочкой, как со скипетром и державой, с грумом в адмиральском звании на запятках, вкатил король Варфоломей в узкий двор собственной резиденции. Оставив выезд у лифта, поддерживая друг друга и опираясь то на елку, то на саквояж, поднялись они наверх. Но ключ не лез в скважину. Был он от совсем другого замка: этот был от французского, а тот был, разумеется, от английского. Возможно, ключ был даже от другой двери, возможно, от Варфоломеева кабинета. И других ключей не было — Форцепс ключей с собой не носил, у Форцепса для этого был свой ключник. На звонок не отзывался совершенно никто. И на стук тоже.

Волна беспокойства, охватившая короля, имела вкус вчерашнего „раствора“. Он спустился вниз позвонить по телефону, никто не брал трубку, и тогда он обнаружил, что коляски у лифта уже не было. В отчаянии поднялся Варфоломей обратно — на площадке не было ни Форцепса, ни прислоненной к двери елочки. Варфоломей жалобно поскребся в дверь и услышал из-за нее только покашливание Василия Темного. Тогда король заколотил и заорал изо всей силы: „Эй, есть здесь кто-нибудь?!“ И с облегчением услышал, хоть и приглушенный расстоянием, но достаточно пронзительный крик королевы-матери, не то „Варфутоночек!“, не то „Где ты шляешься!“ „Почему, мать, ты не берешь трубку?“ — кричал, припадая к двери, Варфоломей. „Почему ты не звонил?“ кричала в ответ мать. „Я ключи в доме забыл!“ — орал Варфоломей. „Не знаю, куда ушел твой сын“, — отвечала мать. „А где твоя Мэгги?“ „Мадлен сегодня не придет, к ней приехали внуки!“ „Телеграммы не было?“ „Узел какой-то принесли!“ „С чем? какой узел?“ „Я сейчас поищу твои ключи… ключи твои найду, говорю!“ „Только, бога ради, не ползай опять по квартире!!“ — вопил Варфоломей. „Твой азиат принес!..“ „Что этот подлец унес??“ „Что случилось? — кричала мать. — Что он поранил?!“ „Бога ради, не трогайся с постели!“ „Он живой??“ „Как ты мне их подашь? я же с другой стороны!“

„А я тебя всюду ищу! — ворчал Форцепс, отрывая его от двери. — Не вопи так громко! Ничего не случилось, я машину пригнал“. В окно лестничной площадки Варфоломей увидел на глазах растущую стрелу автокрана, в люльке болтался рабочий, целясь на Варфоломеев балкон. „Ты не видел внизу коляску?“ — на всякий случай спросил Варфоломей. „Нету. Сперли. Да ты не горюй, я тебе пригоню другую. А где моя елочка?“ „И елочки нету…“ — согласился Варфоломей. „Ну, ты и шляпа, ваше величество, — расхохотался Форцепс, расстегнул свой саквояж и отхлебнул из него. — Я вот его никогда из рук не выпускаю!“ С этими словами он расстелил у двери стерильную хирургическую салфетку и извлек пинцет, ланцет, ручную хирургическую пилу и щипцы, завитые невероятным винтом. Разложив все это, он достал из кармана кошелек, порылся и в нем, достав наконец то, что нужно. Он слегка обстукал замок вокруг, приникая ухом, как к спине больного, вставил монетку в прорезь и, легкими движениями ланцета удалив из замка что-то ненужное, как опухоль, повернул монетку — замок умиротворенно щелкнул, и дверь распахнулась. По коридору гулял морозный сквозняк, навстречу им шел ликующий человек в строительной каске. Будто две бригады проходчиков, которые долбили туннель с двух концов и наконец сошлись, — так они встретились посреди квартиры, обоюдно довольные своей точностью, как люди, годами делающие одно дело, но ни разу друг друга не видевшие. „Все в порядке, — докладывал бригадир Форцепсу. — Пришлось выставить раму. Сейчас я вам открою дверь“. „Открывайте“, — согласился Форцепс.

И бригадир послушно направился к двери с выражением медленно проворачивающегося недоумения на лице, чтобы с таким именно лицом отворить ее перед герцогиней с Варфушенькой-младше-младшего на руках.

Нога все-таки. Слава богу. Нога у младшенького была обернута всеми шарфами, обута в шапку-ушанку, и тесемки бантиком наверху, будто нога была вверх ногами… „Кто вы такой! что здесь творится?!“ — раздается ее пронзительный серебряный голосок, который как же не узнать после разлуки… „Где ухо?“ — приступает немедленно к делу профессиональный Форцепс. „Форцепс, милый! — сменив диапазон, заворковала герцогиня. — Как я рада, что вы уже здесь… что это именно вы… Какое ухо?!“ — взвизгнула она. „Нормально, оторванное, в мешочке…“

Прервемся. Вздохнем. Несколько счастливых сцен…

У бригадира заело стрелу, и она так и торчит в окнах Варфоломеевой резиденции, как большая елочная игрушка, радуя Варфушу-младше-младшего своей упорной, пожарной окраской; сам бригадир устанавливает назад выставленную раму, после знакомства с аптечкой Форцепса все более успешно, но не сразу…

Форцепс, разобрав наконец, где у пациента нога, а где голова, разложив точно так же, как у двери, свой инструмент (пилу тоже) и с великими трудами разобрав всю эту постройку из шапки, шарфов, бинтов и шины („Какой коновал натворил вам это?“), забрав его милейшую, чуть припухшую, слегка грязноватую ножку в свои красные вареные лапищи, нежно, как бы лаская и согревая ее, вдруг резким и страшным движением будто отрывает ее напрочь и тут же приставляет обратно; Варфушенька, как сказал один, хотя и янки, но достаточно точно, „опережая звук собственного визга“, взлетает под потолок и там порхает некоторое время, кружа вокруг лампы, как ангелок; герцогиня лежит в обмороке, а когда приходит в себя, видит уже приземлившегося, совершенно здоровенького сына и нехорошо выражающегося Форцепса, пытающегося прибинтовать назад, шину, но это безнадежно.

„У вас дверь настежь“, — говорит Варфоломей просто-младший, вводя прехорошенькую девицу, которую Варфоломей не надеялся больше увидеть. „Мэгги! — восторженно восклицает королева-мать. — Как я рада вам, милая! Поправьте мне чуть-чуть, у меня, кажется, сбилось…“ И пока прекрасная Мэгги взбивает ей обратно что-то невероятное — башню XVIII века; пока старший сын отчитывается перед матерью (к счастью отца, от него сегодня ничем таким не пахнет и лишь чуть-чуть пивом); пока Форцепс складывает свой инструмент в саквояж, доставая оттуда аптечные пузырьки… Варфоломей наконец обращает внимание на большой и грязный узел, и ему кажется, что где-то он его уже видел… Ну да, это ошметки его шубы! С большим интересом развязывает король узел: что бы там могло быть?..

Когда король Варфоломей входит в общую залу в этой шубе, то неудержимое веселье поселяется в его резиденции, и больше оно не исчезнет из нашего повествования, по крайней мере пока не кончится Рождество, а мы не знаем, что будет за ним, ибо Рождество — СЕГОДНЯ.

Шуба, если можно было бы такое вообразить, — целая! Она сложена в более прихотливом, чем шахматный, порядке, где оставшиеся волчьи лоскутки соседствуют с огненными шкурками пока еще неведомого животного, то ли кролика, то ли кошки. Во всяком случае, шуба цела, но неспокойна: кажется, клубок дерущихся, как и положено кошке с собакой, животных входит в комнату — а это король Варфоломей в своей шубе… То ли гибнет в волчьей пасти бедный зайчик?.. но скорее все-таки кошка, ибо Василий Темный насторожился и выгнул спину и отошел к батарее центрального отопления, у которой пригрелся бригадир, и каска его съехала набок. А может, не шубы вовсе, а самого Варфоломея сторонится степенный кот, видя такую утрату королевского достоинства: в шубе, надев бригадирскую оранжевую каску, заняв у королевы-матери колокольчик для вызова прислуги, Варфоломей выплясывает посреди залы, как собственный королевский шут, ко всеобщему восторгу и удовольствию…

„У вас дверь вся нараспашку… — говорит уже давно стоящий в дверях и наблюдающий пляску Варфоломея его придворный Вор с пушистенькой елочкой в руках. — Что, нравится шубка? — спрашивает он с нескрываемой гордостью. „К нам, к нам, дорогой Самвел!“ — приглашают его к общему веселью, но турок серьезен, как никогда: „Можно вас на минутку, ваше величество?“ — вызывает его в коридор,

В коридоре, поблескивая всеми своими марсианскими частями, стоит пропавшая с утра коляска, „Это последняя модель! — гордо говорит турок. — Вы и не мечтали о такой. Американская. Она стоит не менее нескольких тысяч долларов. Примите ее от меня в счет нашего расчета, а также в знак почтения к вашей глубокоуважаемой матушке…“ Варфоломей лишается дара речи и лишь переводит взор с коляски на Самвела с елочкой, меняя последовательность: елочка, Самвел, коляска — коляска, елочка, Самвел и т, д. „Ладно, соглашается наконец он. — Не будем больше торговаться. Квиты. Только скажи мне все-таки, почему ты так и не сознался, что украл?“ Глубокая печаль, равная несправедливости Варфоломея, отражается во взоре турка: опять начинается… „Да как же вам сознаешься, когда вы, может, слова своего не сдержите…“ „Значит, опять не можешь?“ „Ох, не могу…“ — скорбно вздыхает Вор. „Так мы же один на один! — вдруг осеняет Варфоломея. — Это же не доказательство. Ну, что тебе стоит? Ну, пожалуйста… Христом богом тебя прошу… Ради Рождества…“ „Один на один — это вы правильно… О ты, имени которого вслух не произнесу, дай мне силы!“ Судороги пробежали по телу турка — он не мог. „Ладно, бог с тобой, ты свободен!“ — вздохнул Варфоломей. „Совсем-совсем?“ — ожил Вор. „Совсем-совсем“, — согласился Варфоломей. „Навсегда?“ — все еще не мог поверить подозреваемый. „Конечно“. Вор опустился на колени и поцеловал Варфоломею руку; Варфоломей нагнулся его поднять, мол, что ты, что ты… и, когда нагнулся. Вор быстровато и горячо зашептал ему в ухо: „Да это я, я украл у тебя, у тебя украл я тогда, тогда я у тебя украл… Да как же я мог не украсть, когда ты сам мне показал, где!.. — вдруг разгневался он, вскакивая с колен. — Ты сам, ты сам!..“ Так они обнимались, целовались и рыдали на плече друг у друга, наконец-то в полном расчете. „Пошли к нам, отметим!“ — приглашал счастливый Варфоломей вновь обретенного брата, и турок было отказывался, но уже соглашался, как вдруг — елочка, Самвел, коляска, Самвел, коляска, елочка… „Позволь, опешил Варфоломей, — а елочку с коляской ты разве не у меня… позаимствовал?..“ „Э, нет! — рассмеялся Вор. — Это уж дудки. Это вот точно нет. Елочку мне троюродный брат принес, он елочный базар держит… А коляску… а коляску… лучше и не спрашивайте, чего мне это стоило! Мне прямо сейчас на улице сто франков за нее предлагали!“ Вор, а вернее, теперь уже и не вор, а турок, и даже не турок, а дорогой сердцу Варфоломея Самвел, был готов расплакаться от обиды и неправого подозрения и уже мог совсем уйти от этой обиды, так что пришлось и Варфоломею перед ним поизвиняться…