Последний мужчина - Михаил Сергеев

А дальше, — Сергей вздохнул, — спутал цель, сменил язык, погнался за иллюзией, «Лолита». Конец.

— Самое известное произведение… Известность пришла с ним.

— Я и говорю, цель достигнута. А вы как хотели? За признание надо платить самую заоблачную цену. Но и самую жуткую. Набоков дал согласие на такие условия договора. Не менялись с сотворения мира. Так что вам в самом деле повезло.

— Может, не болезнь… всё-таки?

— Сам признал.

— В чём факт?

— Вспоминал, как ужаснулся от мысли, что кто-то после него возьмётся за перевод. Боялся искажения даже отдельных окончаний. Единственная работа, которую перевёл сам! Представляете, как дорожил! Как ценил перечисленные цитаты! Понимал заоблачность цены! Не смог доверить тонкости ощущений ремесленнику. Только косточки хрустели, так держала она его. Перевёл и снова ужаснулся — язык утерян. Круг замкнулся. Так что «той» «Лолиты» никому не прочесть, а болезнь вырвалась из книги в жизнь, к миллионам.

— Цена за признание… Хотите сказать… я тоже…

— Нет! Вы ещё живы… и ещё можете порвать…

Он замолк, оборвав конец фразы, будто необходимость переосмысления неожиданно возникла и для него самого, именно сейчас, в это мгновение.

— Вы сказали, не знаете, что с ним делать, с Набоковым? Но ведь он умер, — нарушил молчание артист.

— Не знаю… — задумчиво ответил Сергей. — Понимаете, пока хоть кто-то понимает его болезнь, знает «неумысел», они живы. Оба. И ждут безвестного кого-то. Того, что отводит топор.

— Уже ничему не удивляюсь… А со мной знаете?

— Конечно! — По заметному воодушевлению, с каким прозвучал ответ, было понятно, что искомое найдено. — В вас жива надежда. И вас только двое. Поэтому, — голос стал твёрдым, — держитесь крепче. Я хочу дать вам вторую жизнь.

— Как?

— С усилием… Это будет мне стоить очень дорого, поверьте, но я попробую. Будьте мужественны, когда увидите процесс со стороны. Я потяну штопор. Огромный штопор ввинчен в ваше здоровое тело. И давно. То, другое, похоронят. Оно останется неподвижным, и никто ничего не заметит. А вас… настоящего… я вытяну. Будете жить. Для тех, кто любил вас. Для тех, кто и сейчас помнит лучшее. О ком не знали и не могли знать. «Моё реноме хуже, чем я сам» — «Фигаро», вспомнили? — Янковский кивнул. — Измените себя, пожалейте наконец о многом в жизни. Протяните из пропасти руку. И тысячи рук вырвут вас из неё.

— Думаете, смогу?

— У вас есть возможность, которой не может быть у человека. Цените. Проживите по-другому остаток жизни. Большой остаток. И станьте другом своей душе. Душе, которую часто гнали прочь.

— Для чего я должен сделать это?

— Вы хотели спросить — для кого? Для себя.

— А вы?

— А что я? Нас тоже двое. Боюсь даже думать о третьем, хотя порою кажется. Иногда второй берёт верх, и тогда… тогда я становлюсь чудовищем. Для своих близких, для тех, кто рядом. А после этого мне больно. Очень больно. Душа стонет. Правда, есть ещё те, кому удалось навсегда побороть второго себя. Я не встречал, только читал о таких.

— Так сделайте себе то, чем хотите помочь мне!

— Некому. Некому, дорогой мой. Никто из людей не посмеет прийти на помощь мне. Видно, в этот раз Боливару суждено нести двоих…

Вдруг они оба услышали странный нарастающий звук. Как будто удары невидимого маятника, перемежаясь с шипящим звуком переводимых стрелок, приближали к ним таинственные часы.

— Пора, — тихо сказал Сергей. — Время пошло вспять. Отнеситесь к отпущенному бережно.

Окружающее начало отдаляться. В последнюю секунду Янковский увидел в своих руках книгу. Старую потёртую книгу. Из того самого хранилища. Он понял, почему она потёрта. В то же мгновение до него донеслось:

— Терпите.

Тяжело вздохнув, с усилием Сергей начал выкручивать штопор. Сначала лопнула кожа на затылке. Затем медленно, словно сопротивляясь, тело, повторяя в точности очертания актёра, стало выползать из того, что должны будут похоронить.

Когда все было кончено, уже на скамейке у Чистых прудов, Янковский спросил:

— А вам-то, вам для чего это было нужно?

— Знаете, женщины в жизни мужчин одинаковы. Они не изменились с начала мира.

— Не понимаю, вы о женской вине?

— Вина не в том, в чём виним их мы.

— В чём же?

— В том, что и последний мужчина на земле будет рожден ею. И они все и постоянно готовят нас к этому.

— Вы имеете в виду, последний по порядку?

— Эх, Олег… Олег… Олег… Бывайте чаще у своих родных.

— Какой Олег? Вы зовете кого-то? — Меркулов склонился над ним. Рядом Сергей увидел врача.

— С вами стало плохо. Сразу, как только вы зашли, — озабоченно проговорил режиссёр. И тут же добавил: — Я решил ставить вашу пьесу. Это хоть немного должно поднять вам настроение.

— Так мы ни о чём не разговаривали сегодня? — в ужасе выдавил Сергей.

— Простите, — тот склонился к нему, — что вы сказали…?

— Скажите, а вам… вам важна память потомков? — тихо произнёс лежащий.

— Да… как-то вообще не думал.

— Спасибо. Значит, я пришёл не зря. Давайте начнём наш разговор. Наш долгий с вами разговор.

«Так, стоп». — Сергей услышал спокойный голос. Уже несколько минут, как он вывалилсяиз тела, изумляясь и не желая того. Неестественно плотная мгла мерцала перед ним, упруго отливая подвижной границей, словно говоря о своей осязаемости. Он и зрительно принимал её за плоскость. Присмотревшись к месту, откуда, как ему показалось, донеслись какие-то слова, Сергей заметил маленькую рамку. Окно, нет, окошечко. Икона! Вот на что она была похожа.

— Я вынуждена повторить. Остановись. Эту главу напишешь не так.

— Как не так? — удивляясь больше словам, нежели видению, спросил он.

— Помнишь — «У водоразделов мысли»?

— Помню, — стараясь сохранять спокойствие, ответил он. — Конечно, помню. Обратная проекция. Иконы. Реально существующее чудо — видимая грань между мирами. Я говорил об этом прежде с режиссёром.

— Прекрасно. И помнишь смысл?

Сергей подплыл к «окну». Сквозь струящийся туман проступало плохо различимое женское лицо. Но, произнося слова и поворачиваясь, оно до удивительности напоминало кого-то.

— Припоминаю. Перспективная картина мира не есть факт восприятия, как утверждают художники, а лишь их собственное требование во имя каких-то отвлечённых мыслей. К примеру, соображений материализма. Художников, применивших к творчеству свою образованность… то, чему учили их. И к духовности эти соображения никакого отношения не имеют. На первом плане по-прежнему стоит зло, замаскированное под красоту и реальность. В фильмах, на картинах и в книгах. Стоит, заслоняя скрытое в глубине. То единственное, что необходимо человеку.

— Ответь мне, мог бы ты в двадцать пять написать такое?

— Конечно, нет.

— А в тридцать?

— Нет. В этом возрасте обычно снимают «Пышку» по Мопассану и только ещё через тридцать — «Обыкновенный фашизм». Даже гении.

— Значит, всё, что написано в молодости…

— Лишь стихи любимому человеку. Лишь зов. Но куда приведёт — неизвестно. А вот откуда он, сейчас я знаю точно. — Сергей подплыл ближе.

— А расточка слога? Роспись кисти?

— Иллюзорна, так же как и разочарование в жизни. Творчества в этих словах нет. Художник, как и токарь, неизменно совершенствует ремесло.

— То есть тампадение и смерть, а впереди жизнь? — Голос показался таким знакомым.

— Отчего же? Необязательно. К тому же ремесленник имеет больше шансов быть услышанным — веский довод… хотя бы для семьи. Поделки, случайно принятые за творчество, по той же причине вызывают восторги зрителя. Но среди них есть бесчестные. Которые обманывают сознательно.

— В чём же разница для зрителя?

— Никакой. Разница в смысле и целях ремесла. И тех, и других Бог отлучил от искусства. Но вторые… мстят Ему за это. Вот здесь падение и смерть. Как в Библии… Но мне предпочтительнее обратная проекция: жизнь и взлёт через смерть. Кажется, такой план у Всевышнего?

— Вот так и напишешь эту главу. Не жди восторгов. Верни утраченное духу читателя. Сделай подарок душе его, тронь. Чтобы получил он Звезду Утреннюю дня безвечернего. Дня лишь с восходом. Пусть он будет ему наградой за двести семьдесят неосторожных страниц.

— Я так и делал до сих пор! — воскликнул Сергей.

— Нет, ты пытался вернуть Звезду лишь себе. И не смог. Невозможно её явление одному, пока остальные в аду. Пока последний негодяй остаётся там, неужели посмеешь быть счастливым? Для чего тогда книга?

— Конечно, конечно… — прошептал Сергей. — Но как? Как при повороте лица в профиль показать и обратную его сторону? И в прозе? Как из глубины веков вернуть взывающий с надеждою дух миллионов ушедших? Как показать эти сокровища, россыпи добра, накопленные и скрытые от взора? Для наших изнурённых призывами не смотреть глаз. Почему я иногда хоть вижу? Другие не видят… — И вдруг услышал: