Последний мужчина - Михаил Сергеев

Доктор стоял, наклонившись к нему. Сергей сразу понял это.

— Видите, уже проходит. Обычный обморок, — громко сказал он, обращаясь к кому-то рядом.

Лежащий повёл глазами. Справа стоял Меркулов.

— С вами стало плохо, — озабоченно проговорил он, присев. И тут же добавил: — Я решил ставить вашу пьесу. Это хоть немного должно поднять вам настроение.

Его недавний собеседник с трудом улыбнулся:

— Не о ней, вовсе не о ней я вёл речь.

— О чём же? — в растерянности отпрянул Меркулов.

— О пьесе с обратной проекцией — наш с вами разговор.

— Невероятно! Я не решился предложить вам это сразу, — режиссёр кивнул в сторону врачей.

— Понимаете, Василий Иванович, — пытаясь приподняться, прошептал его новый знакомый, — это будет замечательная пьеса и… вам будет что предъявить там. — Он сглотнул. — Помните… каждый должен сожалеть о многом в прожитой жизни… иначе конец. Это и есть… показатель нравственного здоровья человека.

— Да, конечно, я согласен… — Меркулов в растерянности оглянулся на мужчину в белом халате.

— И еще… — голос Сергея совсем ослабел, — всё хотел спросить… вот в «Пяти вечерах», кто там Пер Гюнт… вы, наверное, знаете?

— Безусловно… но…

— Постойте, — тяжело дыша, перебил лежащий. — А вот… кто… пуговичник? Очень прошу, ответьте.

Меркулов посмотрел на него с некоторым напряжением, но после секундной паузы твёрдо произнёс:

— Он. Сам же он.

— Я не сомневался в вас.

Вдруг Сергей с силой притянул его к себе и прошептал:

— И последнее. О признании. Я обещал… в конце. Там, — повторил он, показав глазами вверх, — есть тоже библиотека… где Сокуров… я говорил… только другая. И одни книги может взять любой, они всегда под рукой, только пожелай. А другие не вытащить из адова огня даже щипцами. Так что рукописи, как и картины, горят. Ещё как горят! Вот за то признание я отдам жизнь. Соглашайтесь и вы на такую плату… И жгите, жгите и жгите…

День рождения

— А «смерть чудесная была, без агонии, без страданий. Ночью перенесли в часовню. Вчера приезжал батюшка… чудесно служил…» — первый отложил газету.

— Кто это?

— Жена Чехова о смерти мужа.

— Да… одни слышат музыку дождя, а другие — барабанную дробь уготовления казни. Так что же слышит женщина?

— К сожалению, одно и то же. Восторгается первым под дробь второго. Иначе ни за что не приняла бы плода.

— По-человечески понятно…

— Э, брат. Если применять человеческую логику, можно дойти до такого! Ведь вкусив с запретного древа, человек не совершил ничего предосудительного со своей точки зрения — не знал, что, ослушавшись, делает зло, неведомое ему как категория. К тому же никому ни в чём не клялся, присяги не давал, не обещал. Но был наказан… В чём вина создания, не имевшего нравственности как свойства? Не стучит.

— Мне кажется, коллега, вы путаете его непонимание отличий добра от зла с нравственностью как свойством души. То бишь разум с духом.

— А есть отличия? Между добром и нравственностью?

— Пропасть. Что такое хорошо и что такое плохо, он узнал из заповедей.

— Так я об этом и говорю. В раю не слышали о них.

— Увы, милейший, нравственность — не приобретаемая черта, а данная душе от сотворения.

— Опять тупик. Положим, Творец не хотел выступать в роли хозяина, которого надо бояться, что вполне понятно, а вёл себя как рассказчик, просто поведал, что вон в том лесу полно ядовитых гадов и, если укусят, будет плохо. Но слушатель всё-таки решает пойти туда… и съедает плод запретный. Так зачем за это наказывать? Ведь ослушание не безнравственно. Вот если бы сначала были заповеди, а потом ослушание — другой коленкор. Поделом.

— А если ослушание уже безнравственно?

— Выходит, я опять прав. Первой приставку «без» обрела женщина. Первый бунт против властей был её и в раю. А на земле «всякая власть от Бога».

— Но сказанное в Библии верно при условии покорности Богу и самой власти.

— Так она-то этого не знает!

— Женщина или власть?

— А вы улавливаете разницу?

— Хорошо, поймали. И всё-таки прекрасная половина просто покорилась змею.

— Ну, ещё бы! Непокорность в моду у неё вошла потом, когда угробила Адама. И утвердила новую логику: если чай нравится, значит, «нравственный». Если нет, то — «безнравственный». И всё же есть безответный вопрос. Но главный. Кто допустил змея в рай? Обидно, знаете ли, что с такой мелочи начались мои запои!

(Из разговора двух интеллигентных пьяниц)

Ростропович, стоя на одном колене, читал Вишневской Шекспира. Очередная квартира в одном из кантонов Швейцарии, подаренная супруге, была слабо освещена колышущимся пламенем свечей.

«Вот это женщина! Вот это власть над мужчиной! Какие к чёрту феминистки! Что изменилось со времен Адама и Евы? — Сергей ужаснулся. — Ничего. Она так восхищалась гением. Она так хотела его признания. Железной рукой женщина, как и во времена Адама, вела обречённого к вершине. К вершине своего Олимпа. И добилась всего. А потом похоронила. Ничего не изменилось в ней с шестого дня творения».

* * *

Свечи в квартире дома в одном из кантонов Швейцарии погасли. Пламени, как и свечам, ещё в одной квартире вообще не оказалось места в тот момент. Удивлению Сергея не было предела — перед ним на широкой постели со скомканными простынями лежал Янковский и что-то бормотал. Он знал, что должен делать, но предательская оторопь не давала справиться с собой.

Артист умирал. Тяжело. Родственники и друзья успевали попрощаться. Неожиданно среди этого кошмара обречённый услышал голос:

— Вам ведь не хочется умирать?

«Предсмертный бред», — скользнуло в угасающем мозгу. Страшная боль, все последние часы импульсивно подступавшая к нему, вновь резанула по затылку. «Я слышал, что случается и хуже», — последняя мысль, вытесняя первую, с трудом нашла путь к сознанию умирающего.

— Откройте глаза и посмотрите вверх, это… просьба.

Нет, это не бред. Голос был настойчив. Он подчинился — чуть позади стоял человек.

— Кто вы? — всё ещё не веря происходящему, равнодушно спросил Янковский, заметив меж тем, что боль исчезла.

— Просто зритель. Ваш зритель. Считайте так.

— Считаю. Зачем вы здесь? И кто вас впустил?

— Я не хочу вашей смерти. А здесь… здесь никто меня не видит.

— Почему не хотите? — Артист не удивился странности разговора. — И почему не видят? — добавил он по-прежнему равнодушно, словно давая собеседнику понять, что смирился с приближением конца. Был готов, хотя сказать «как и всегда в своей жизни» посчитал бы лицемерным и неуместным даже сейчас.

— Думаю, вы должны жить.

— Я бы тоже хотел. И что с того? — поколебавшись и снова удивляясь отсутствию боли, спросил лежавший.

— Я могу помочь вам.

— Помогите.

— Скажите, вы не откажете в небольшой просьбе? Перед этим. От вашего ответа зависит многое.

— Пожалуйста.

— В те тысячи часов, проведённых на сцене, посреди бесконечных репетиций, играя героя, к которому испытываете простое человеческое уважение, приходила ли в голову мысль, хотя бы раз, что участие в происходящем неприятных вам людей мешает почувствовать образ в полной мере — слиться с ним, отдать себя ему? Хотя бы раз вы были не согласны с моралью тех, кто, стоя рядом с вами лицом к зрителю и говоря правильные слова, на самом деле лгал, думая иначе? Как бы уравнивая вас с собой, заставляя чувствовать дискомфорт от невольного соучастия в обмане? Ведь сцена и роль — удивительные инструменты, позволяющие, пусть иногда, пусть на время, подлецу стать порядочным человеком, завистнику — благородным, лицемеру — искренним и честным. И вы, будучи последним по сути и стоя рядом, должны чувствовать себя, ну, обокраденным, что ли, в такие минуты?

— Не только на сцене. Но и много… много раз в жизни, где же на всех найти таких, как Кваша, — подумав, прошептал Янковский.

— Значит, что-то внутри вас протестовало, не соглашалось с происходящим? А вы лишь заставляли себя исполнять требуемое. Традицией и режиссёром. Плохими традицией и режиссёром. Таковой первую делает вековая неизменность. А второго — незыблемость усвоенных принципов и систем, положенных в основу театра. Их ошибочность.

— Исполнять требуемое? Да нет, вы хотели сказать, свою работу? Как и все люди. А принципы, они что, должны отличаться от принятых обществом? Ведь это, в конце концов, жизнь.

— Но театр не жизнь, а её имитация. У него особое, удивительное место под солнцем. В зале, где свободных мест не бывает. Не поменять. Театр — великий распорядитель иллюзий с поразительной способностью давать жизни другие начала, другие продолжения и другие концы. Творить параллельно бытию. Никогда не задумывались, для чего существование его попущено Творцом?