Пташка - Уильям Уортон

Когда все эти птицы оказываются у меня в вольере, я от восхищения теряю дар речи. Как здорово видеть так много прекрасно летающих птиц сразу. Новые самки летают гораздо больше, чем самцы.

До начала сезона спаривания остается еще два месяца, так что я продолжаю свои эксперименты, цель которых — понять, как птицы летают. Теперь в вольере холодно, и я надеваю все мои теплые вещи, когда отправляюсь проводить наблюдения. Мне удается убедить мать, что все это необходимо для разведения канареек.

Теперь, когда мои птицы уже взрослые, я исследую, насколько важны для полета маховые перья. Если посмотреть на перо повнимательнее, то увидишь, что это настоящее чудо. Оно устроено так, что воздух совсем через него не проходит, если давит снизу; другое дело — сверху. Перо имеет полый стержень, называемый также остью; там, где он входит в перьевую сумку, в его очине даже имеются капилляры, по которым идет кровь. С каждой стороны у этого стержня есть ответвления, именуемые бородками, те снова ветвятся, так что есть бородки первого и второго порядка, на последних — крючочки. Они зацепляются друг за дружку, но их можно разъединять и соединять снова, словно застежку-молнию. Птица делает это, проводя по перу клювом. Именно этим и занимаются канарейки, перебирая перышки: застегивают свои «молнии», которые случайно разошлись.

Кроме того, перья поворачиваются вокруг своей оси, так что становятся вертикально при махе крылом вверх и горизонтально — при махе вниз. И вся эта сложная система устроена так, что практически ничего не весит. Она «легкая как перо». С перьями связана главная моя трудность. Либо мне придется сделать что-то похожее, либо как-то обойтись без них.

Я начинаю выдергивать маховые перья у моих лучших летунов, то есть у птиц, которые могли взлетать с привязанными к лапкам грузиками, вес которых равнялся их собственному. Делаю я это так: снова навешиваю кольца из полосок припоя и выщипываю по одному маховому перу из каждого крыла. Один из кенаров сдается сразу. Такая тяжесть, да еще потеря перьев. Он садится на пол и старается уснуть. Я снимаю грузики и отпускаю его на свободу. Спустя несколько минут он уже летает без каких-либо затруднений. Похоже, утрата двух маховых перьев не очень вредит канарейке, если ее ничто не тянет вниз. Другой кенар все же как-то умудряется подняться в воздух. Полет его яростный и отчаянный, но он все-таки сумел оторваться от земли и даже взлететь на один из нижних насестов. Я решаю пока не снимать грузики и посмотреть, что будет дальше.

Уже в конце недели дела у него идут значительно лучше. Причем настолько, что ему хоть и с трудом, но удается взлетать на верхний насест. Он там проводит большую часть времени, а на то, как он летит вниз, просто страшно смотреть. Это не столько полет, сколько отвесное пикирование. Клювом вперед он несется к полу мимо насестов, ожесточенно хлопая при этом крыльями. И все-таки каждый раз остается в живых и с большим трудом снова взлетает наверх. Я решаю, что он достаточно настрадался ради науки, и снимаю с него грузики.

А по ночам я тружусь над механическими перьями. Я останавливаюсь на конструкции, напоминающей вьетнамские жалюзи, в которых пластины могут поворачиваться. Мои перья закрываются при махе вниз и открываются при махе вверх. Махательные движения обеспечивает коленвал, крутящийся от резиномотора. Одни модели я пробую делать из бальзового дерева, другие — из тонкого алюминия. Но взмахнуть крыльями, достаточно большими, чтобы они могли поднять меня, — для этого понадобится очень большое усилие. Еще одна трудность в том, что птицы, когда летают, при взмахе заводят крылья вперед, а затем отталкиваются ими от воздуха, отводя назад и одновременно опуская их вниз. Немного похоже на плавание стилем баттерфляй. Они как бы захватывают воздух крыльями, а затем опираются на него. Плечевой сустав у птиц вращается по часовой стрелке относительно направления полета. Некоторые из моих моделей могут летать, но они не взлетают с земли. Они летят, только когда я запускаю их рукой. Если я не могу заставить взлететь даже эти маленькие модели, то у меня самого нет никаких шансов.

Между тем я продолжаю делать упражнения, которые помогут мне полететь. Машу руками один час утром и один вечером. Пробую делать круговые вращательные движения плечами, пытаясь захватывать воздух подмышками, — похоже, птицы делают это именно так. Теперь я машу руками, зажав в кулаках что-нибудь тяжелое. Мускулы на плечах и шее начинают бугриться. Когда я забываюсь, то хожу, выставив голову вперед.

После школы я занимаюсь клетками. На них приятно смотреть: все покрашены, на всех укреплены кормушки. Внутри вольера я все выкрасил в голубой цвет. На дне каждой клетки газета, на газетах мелкий гравий с песком; менять их нужно раз в неделю. В каждой клетке уже приготовлена гнездовая основа и положен скелет каракатицы. Семена — в предназначенных для них блюдцах, вода — в автоматических поилках.

Я уже подготовил листы разведения и разбил птиц по парам. Очень интересное занятие! В школе мне то и дело приходили в голову какие-нибудь новые сочетания канареек и кенаров. Я наблюдал за моими птицами так долго, что теперь я знаю их всех, а они знают меня. Также я приготовил журналы разведения, чтобы делать в них соответствующие записи, и номерные кольца, чтобы надевать их на лапки птенцов. Если повезет, я смогу справиться и со ста пятьюдесятью молодыми птицами. Я к этому готов.

…

Боже мой, на следующий день Ринальди мне говорит, что бейсбольные мячи действительно прибыли. Их привезли на военном самолете. Коробку открывал все тот же плюющийся даун. От него-то Ринальди и узнал о мячах. Наверное, этот придурок решил, будто их прислали специально, чтобы он мог придумать новую игру «плевбол» и развлекаться в свое удовольствие.

Тогда Ринальди рассказывает, что плюющегося бедолагу зовут Ронский и он все время плюется, потому что постоянно ощущает во рту неприятный вкус. Он наглотался песка, врезавшись в него где-то на пляжах Нормандии, да так сильно, что даже заработал себе дальнозоркость. В разных палатах он провел здесь несколько месяцев и все это время плевался так, что ни одна из них не успевала просохнуть. У него даже началось обезвоживание организма.

Стоит лишь разобраться как следует, и тогда можно начинать жалеть всех подряд, и ненавидеть уже становится некого.

По правде сказать, мне до самого конца не верилось, что мячи могут оказаться здесь. Интересно, Пташкина старуха действительно хранила их все эти годы или просто пошла и купила уйму старых мячей, чтобы прислать сюда?

— Извините, сэр, мне хотелось бы приобрести у вас пару сотен подержанных бейсбольных мячей, чтобы послать их в дурдом, так как это может помочь моему спятившему сыночку, который вообразил себя канарейкой.

Ринальди говорит, что там целая коллекция всевозможных мячей, настоящее попурри. Каких только нет: от почти новых до таких, которые целиком обмотаны изолентой. На них, по его словам, даже выросла плесень. Нет, мячи, должно быть, те самые, — где она их только держала?

И вообще непонятно, какого черта она это делала, на что рассчитывала. Ведь оттого, что она их прятала, бейсбольное поле не могло исчезнуть. Прикарманивая мячи, она ничего не добилась, разве что нажила врагов. Это неразумно. Впрочем, в жизни мало чего осталось разумного.

Какого черта, например, Птаха сидит в своей палате и пытается отрастить перья, а я прячу лицо под бинтами? До меня наконец начало доходить, что я не желаю с ними расставаться. Не хочу, чтобы все видели мое открытое лицо. И дело вовсе не в том, что меня заботит, как я стану выглядеть без бинтов. Доктора в Диксе уверяют, что все будет в порядке. Физиономия первый сорт, даже почти без шрамов.

Но у меня в мозгу засела дурацкая мысль, что вот, мне придется вылезать из этих бинтов, словно бабочке из кокона, а я уже привык быть гусеницей. Верней, еще не перестал ею быть. То есть умом я, конечно, понимаю, что на самом деле теперь я бабочка и что роль гусеницы позади, но вылезать я все равно не готов.

Мне предстоит еще одна операция, потом еще месяц в бинтах, а затем меня комиссуют и выпишут. И тогда все, домой, в родной городишко. Все станут на меня глазеть. Мне сказали, что меня признают нетрудоспособным на тридцать или сорок процентов. Тогда ко мне будет применим шестнадцатый пункт соответствующего закона. Это означает, что я смогу получать деньги просто за то, что пойду учиться. Единственным предметом, который мне хорошо давался в школе, была физкультура. Может, стать учителем физкультуры и оставаться им до конца жизни? Мысль идиотская, но ничего получше мне в голову все равно не приходит.