Арктический экзамен - Н. Денисов

— О — о — о! — опять загудели парни, но уже не так настойчиво и немного растерянно. Они по очереди заподнимались, на ходу кивая «спасибо», и Виктор, все еще помня о своих дурацких шлепанцах, прошел в кают — компанию, закрыл дверь.

— Ну… Здравствуйте, Нина Михайловна, — сказал он чуточку выспренно, от неуверенности разгоняя еще раз складки рубашки.

— Здравствуй, Витя! Да нет… Ну разве можно так вот, а?

— Как так вот? Нормально я…

— Рассудка лишиться можно. Да что же ты стоишь-то? О господи!

И Виктор почувствовал, как он почти безвольно подчиняется ей, как раньше, в ту морозную ночь в Никифоровом доме. Она достала из сумочки сигарету, по-мужски размяла в закругленных кончиках пальцев, и Виктор поднес зажигалку.

— Здесь можно? — спросила она, затягиваясь.

— Можно… Ты надолго к нам?

Легкая тень пробежала по ее щекам, и он заметил, как капризно дрогнули уголки губ. Но она поборола промелькнувшую на лице досаду, неестественно обиженно сказала:

— Другой бы комплимент, красивые слова… А ты как обухом по голове: надолго?

— Я не другой, Нина.

— Все такой же ершистый? Прости, Витя, если обидела, — и дотронулась до его руки. — Так это о твоих успехах говорил начальник? Слышала, слышала. Все уши пропел, пока шли на катере…

— Какие успехи!

— Скромничаешь? А начальник гордится, мол, кок у нас талантливый, книжки пишет.

— Это он собой хвалится, а не мной.

Она чиркнула спичку, прижгла потухшую сигарету.

— Извини, я ведь действительно ошалела: только в кино такое бывает, свалился с ясного неба! Ты не рад, Витя? Или в ваших кругах по-другому принято выражать чувства?

— В каких «кругах»? Давай не будем! Давай… Чаю, кофе?

— Чаю мне! — она вздохнула простодушно, по-бабьи вздохнула, уходя взглядом в себя. — Постарела я? А, Витя?..

— Возматерела!

Она рассмеялась:

— Что — опять комплимент? Ох, Витя! Крестьянская кость сказывается. А почему ты не спрашиваешь, как это я, какими путями из Москвы и на вашем корабле оказалась?

— Потом… Все потом.

Прибежал Бузенков. Он повертел на пальце ключ, неловко извиняясь, положил на стол.

— Каюта ваша рядом с библиотекой. Пятница вот послал. Располагайтесь, Нина Михаиловна, — у двери он обернулся и, как показалось Виктору, осуждающе ожег его взглядом. — Вас там того — ищут, беспокоятся.

— Скажите, корабельный кок мне стихи читает… Пожелайте им спокойной ночи.

Бузенков убежал. И Виктор, глянув на неприбранный стол, поднялся:

— Ничего не поделаешь, надо и прозой жизни заняться!

Вдвоем они скоро прибрали в кают — компании, перемыли посуду, негромко иронизируя по поводу кулинарных занятий Виктора, и он то отчужденно, то с неожиданной, подступившей к груди теплотой посматривал на Нину.

— Ты женат? — спокойно спросила она.

— Времени никак не выберу для этого дела! — ответил он, поливая из шланга кафель камбузной палубы. — А ты?

Она подавила улыбку, решительно покачала головой:

— Нет, он совершенно невозможный! Я замужем… миленький. Вспомни, хоть сколько лет-то прошло…

— Вечность и еще десять лет, — он опять торопился занять чем-то руки. — Извини, вина нет. За встречу бы… Помнишь, как у Никифора в застолье пели: Толя, Галина, Наденька — дорогуша, Сашка Лохмач…

— И еще ты дрался с каким-то мужиком… А потом его связали и посадили под «стражу» в горницу… Только не будем, Витя, об этом, не надо душу тревожить…

— Не будем — так не будем…

— Что подумают ваши парни? Совсем безобразно себя веду. А, Витя?

Кажется, они не знали, как вести себя, как поступать друг с другом. Вот встретились случайно через десять лет два человека — мужчина и женщина, еще достаточно молодые, но уже повидавшие жизнь и оценивающие ее, наверное, разными мерками, и не знали, как вести себя друг с другом. В той прошлой, далекой жизни, когда обоим было по семнадцать лет, у них всего-то общего и была одна ночь, случайно соединившая их под теплой крышей в пустом доме, над которым висела луна, проливая в окна морозный меркнущий свет. Как много значат в жизни случайности! И вот теперь Виктор ловил себя на том, что мучительно старается разглядеть в ней ту девчонку, которая негаданно оказалась среди ночи в морозной деревеньке и доверчиво искала у него защиты и нежности. Потом были разъезды по окрестным озерам, где промышлял он с рыбацкой бригадой, ночуя чаще по таежным охотничьим избушкам, и они почти не виделись. Лишь позднее, в самом конце месяца, когда уже кончался срок работы в Нефедовке, они опять встретились. На похоронах ее подруги Галины, безответную любовь к которой оплакивал Витька. «Пойдем, Витя, морозно… Люди тебя потеряли», — окликнула его на кладбище Нинок. И он повернулся и пошел, широко, по-мужски ступая по санной, печально проторенной в снегу дороге. В те дни ему казалось, что и его жизнь кончилась…

Виктор предложил ей выйти на палубу, она благодарно и облегченно радостно согласилась. И пока он ходил в каюту за шубой, чтоб не заморозить ее на пронизывающем ветру, она дожидалась в рубке, где дежурил Гена.

— Что-то долго молотит дизель, Гена? — спросил Виктор.

Гена покрутил головой, нервно махнул рукой:

— Приказано. Земство ужинают.

Полярная августовская ночь гнала тяжелые облака. Ветер доносил запахи намокших бревен, сваленных у берега, свежих опилок — там прилепилась небольшая пилорама — и густой дух выброшенных на песок водорослей. Над магазином, где команда уже привыкла брать хлеб и сигареты, раскачивался фонарь. Он вырывал на мгновения из темноты перила длинной деревянной лестницы, сбегающей круто к урезу воды, хибарку спасательной станции, моторные лодки у берега. По ближней улице городка, в свете этого фонаря фланировала, рассыпалась и сбивалась в стайки молодежь.

Они спустились по трапу вниз, на корму, где близко плескали волны.

— Дай руку, — сказала она негромко, с едва уловимой печалью в голосе.

— Погадаешь, что ли? Теперь это модно. Даже социологи, говорят, взяли на вооружение. Чепуха все, мистика.

— Да нет, почему же, — пальцы ее приятно холодили ладонь. — Линия жизни у тебя длинная… Только, знаешь, бойся своего гнева. В каком месяце родился?

— В ноябре.

— Значит — Скорпион. Под созвездием Скорпиона ты родился. Я гороскопы недавно читала. Это ничего, это ладно…

11

Пасмурно. Сыплет густая, пронизывающая морось. Сырость проникла в каждый закоулок станции, холодный ветер свистит, всех повымел с палуб, загнал в тепло. Где-то постукивает неплотно задраенный иллюминатор, наверное в каюте промежуточной палубы, там никто пока не обитает. Братва зарылась в подушки и матрацы, «давит клопа» — кто делает вид, а кто и всерьез изучает брошюры по технике безопасности, которые привезло трестовское начальство.

Иллюминаторы обжитых кают плотно завинчены, и в помещениях теплей, пахнет людским духом — потом, куревом, подсыхающими полушубками. А в коридоре сразу же ударяет ароматом горячего крепкого кофе. Ароматы эти второй день висят над каютой начальника, где «предварительно заседает» экзаменационная комиссия, в которую для солидности подключен еще и Глушаков. Начальник намечал было включить в комиссию и Гену Бузенкова, но раздумал.

Шумно в каюте, горячо. Не наговорились, не накурились.

И Глушаков, ободряя себя кофейком, заводит опять свою «волчью песню», как окрестил ее Борисов:

— Все — таки я пошлю телеграмму на завод, пусть отзывают! Сколько можно, ни дела, ни работы!

— Подожди, Валентин Григорьевич. Не надо поперек батьки… У тебя что там — семеро по лавкам? Зарплата, командировочные не идут? Идут… Я звоню в трест постоянно. Думаете тут: начальник уехал, начальник бросил… А там два ведомства никак не могут договориться. Моряки заламывают цены за проводку во льдах? энергетики соображают, как бы вообще сбыть с рук плавстанцию, чтоб не возиться с ней, не эксплуатировать, пусть, мол, золотодобытчики берут ее себе на полное довольствие, у трестовского начальства голова болеть не будет. Рассуди: кому нужна наша станция? Золотодобытчикам Чукотки, конечно! Во как нужна! — начальник полоснул по горлу ладонью.

Глушаков насупился. Расстроенно произнес:

— С оркестром провожали…

— Провожали! — кивнул Борисов. — Да утрясут все, верно я говорю? — ищет он сочувствия у Ронжина. Тот неопределенно клюнул хрящеватым носом, раздавил в пепельнице окурок.

— Что я говорил! — ободрился начальник, посматривая на Нину Михайловну.

— Игорь Владимирович! — просяще, устало произнесла она.

Ронжин тоже устал, но теперь он встрепенулся на голос, хрустнул суставами, поднимая вверх обе руки.

— Я все понял, все понял.

— Да не поняли вы… Может, вы меня отпустите, а, 'Мужчины? — произносит она кокетливо.