Пустая - Яна Летт

расстроенной, но и не совсем трезвой – а значит, ее точно не стоило оставлять одну.

– Давайте я хотя бы провожу вас до дома? Где вы живете? Можем не разговаривать. Даже смотреть на меня необязательно… – «И лучше уж не смотри». – Я просто пойду за вами, хорошо?

Спина снова вздрогнула, и девушка хмыкнула носом.

– Гневный, этот мерзкий, мерзкий… – Она крепко выругалась; такие слова я слышала только от мужчин и Мафальды. – Как он мог, как он мог так со мной поступить…

Значит, дело было в мужчине. Следовало догадаться. Что еще может заставить юную девушку горько рыдать в одиночестве на скамейке, как не сердечная рана.

– Уверена, он об этом пожалеет, – пробормотала я наугад, не зная наверняка, что положено говорить в таких случаях. Видимо, я попала в точку, потому что на миг плечи воинственно воспряли, а шляпа приподнялась:

– Вот это точно! Еще как пожалеет! – Но сразу вслед за тем плечи опять затряслись. – И чего ему не хватало… Даже мои родители были не против. Хотя его семья по происхождению ниже!

Снова это. Кажется, все уондерсминцы были помешаны на своем происхождении, статусе – я подавила вздох.

– …И что с того!.. Мне-то он все равно нравился, и я бы их непременно, непременно убедила, если бы он не оказался таким неисправимым идиотом!

– Что он сделал? – Мне и в самом деле стало любопытно, и девушка живо откликнулась на интерес в моем голосе. Впрочем, она все еще не поворачивалась, и плечи ее были здорово напряжены – как у человека, готового к обороне. Я подумала, что уроженка знатной семьи может иметь не меньше оснований прятать лицо, чем я.

– Сказал, что недостоин меня и сделает все, чтобы заслужить… и уехал… в Минту!

Никаких приятных воспоминаний о Минте у меня не было, но и плакать так горько от того, что кто-то решил туда уехать, я бы не стала.

– Почему именно в Минту?

Девушка шмыгнула носом.

– Думает, что заработает там, в Минте, денег и сразу станет завидным женихом. Ха! Не знает он моего отца… Отец терпеть не может тех, кто покупает себе титулы. – Плечи под шляпой поникли, и даже сама шляпа как будто поникла тоже. – Если бы он продолжил делать карьеру по научной части… Но он даже не стал со мной советоваться! Безнадежный идиот!

– Ну… Не расстраивайся так. – Я сочла, что перейти на «ты» с человеком, который уже довольно долго рыдает в моем присутствии, будет вполне уместно. – Напиши ему письмо. Объясни все. Уверена, он поймет.

– Этот идиот уже написал заявку на отчисление… Я слышала от ректора! – Значит, оба были студентами. – И сказал еще, что у него есть своя гордость. «Гордость»! Ты подумай, у него – и вдруг гордость!

Я вдруг посочувствовала незнакомому юноше. Быть может, в Минте он встретит девушку попроще – из тех, которым нет дела до родовитости.

– А мне ведь было все равно. – Поля шляпы приподнялись, и голос из-под них зазвучал твердо. – Я говорила ему: даже если отец упрется, как баран, мы найдем выход. Но нет, вместо этого он решил бросить и науку, и меня – ну не блестящий ли план? И так он понимает гордость. Бросить то, что любишь, ради того, что все равно не поможет.

Возможно, я и поторопилась судить о ней – мне стало стыдно.

– Ну, не плачь. – Я достала из кармана платок – его как-то дал мне Судья, но обратно не взял – и протянула ей. – Он чистый. А потом можно пойти домой и лечь спать. Говорят, что утром все более ясно – и небо, и мысли. Думаю, если он захочет вернуться, университет наверняка ему разрешит. Он ведь хороший студент, верно?

– Д-да…

– Ну вот. Ничего непоправимого не произошло, поверь мне.

«Поверь мне, потому что о непоправимом я знаю все».

Девушка вздохнула – но уже не так горестно, как прежде, – и протянула руку за платком.

– Ладно. Может, ты и права. Не стоило мне сидеть тут и реветь. Но все как-то так навалилось, знаешь… – Она обернулась, и я узнала Лабеллию Севвинтон.

Некоторое время мы молча таращились друг на друга. Дорожки слез на ее прекрасном лице высохли, рот приоткрылся. Преглупый вид – но, уверена, я выглядела не лучше.

– Ты, – наконец произнесла она очень трезвым голосом. Видимо, весь хмель слетел с нее, когда она осознала, кому изливала душу.

– Ну… да. – Прозвучало это так, будто я извинялась. Мне и вправду стало неловко; как будто я нарочно обманывала Лабеллию, чтобы выудить ее секреты. – Слушай… Я не знала, что это ты. Просто услышала, что кто-то плачет, ну и вот…

Лабеллия царственно взмахнула рукой у меня перед носом – жестом человека, привыкшего командовать.

– Довольно. – Она старалась говорить холодно, но я чувствовала, как изменился ее запах. Лабеллия Севвинтон была растеряна. – Я ухожу.

Ее сильно повело после того, как она встала со скамейки, и я тихо пошла за ней, держась на расстоянии нескольких шагов. Она ни разу не повернулась, но я понимала: Лабеллия знает, что я иду следом.

Как бы то ни было, мне все равно не хотелось, чтобы она разбила свою знатную голову. Судя по тому, что Лабеллия не пыталась от меня отделаться, ей этого тоже не хотелось.

Так, держась на почтительном расстоянии друг от друга, мы добрались до ворот университетского городка. Лабеллия вошла в ворота, и только тогда я отправилась домой, не оглядываясь.

Фонари горели ровно, и я шла, вдыхая запахи дубов, влажной земли и вечера. И улыбалась – сама не знаю почему.

* * * *

Рано утром я проснулась от негромкого стука в дверь. Некоторое время я лежала, надеясь, что кто-то ошибся дверью… Но стук повторился, и я неохотно выпуталась из пледов и пошла открывать. Я думала, может, кто-то из блюстителей или посланник от Судьи – но на пороге стояла Лабеллия.

Алкоголем от нее больше не пахло, лицо было чисто умыто, а волосы уложены в высокую прическу волосок к волоску. Если не знать точно, никому и в голову бы не пришло, что еще вчера наследница Севвинтонов плакала пьяными слезами и изливала душу пустой на парковой скамейке.

– Как ты меня нашла?

– Мне есть у кого спросить.

Мы молча смотрели друг на друга – я раздумывала, не захлопнуть ли дверь, когда Лабеллия вдруг протянула мне небольшой сверток.

– Я пришла вернуть платок.

– О.

– Да, – кивнула Лабеллия, а потом ее губы дрогнули, и она неохотно добавила: – Благодарю.

Вид у нее при этом был такой, будто она съела лимон, и, отдавая сверток, она повернула руку, чтобы не коснуться ненароком моей кожи, – а сразу после поспешила прочь.

Сверток был тяжелым – развернув платок, я обнаружила в нем несколько золотых монет.

– Ну и ну… – сказала Прют, с которой мы встретились пару часов спустя, чтобы вместе позавтракать, когда я рассказала об обеих встречах с Лабеллией и показала монеты. – Это что – чаевые или вроде того? – Прют поморщилась.

– Думаешь, стоит ей вернуть?

Прют закатила глаза:

– Смеешься? Конечно, нет. Некоторые люди просто не умеют говорить «извини»… Да и вообще вести себя по-человечески. Дать что-то другому – для них единственный выход. Но некоторые не могут и этого.

– Ты клонишь к тому, что взять деньги – значит принять извинения?

– Именно. Других от нее ты все равно не дождешься. И, честно говоря, мне кажется, даже это – огромный шаг для Лабеллии Севвинтон. Не удивлюсь, если скоро выяснится, что она покинула страну, чтобы смыть пятно со своей чести. – В голосе Прют зазвучала неприкрытая надежда, и я рассмеялась.

– Ладно. Но тогда возьми их ты. Пожалуйста. Пусть это будет компенсация за то, сколько крови она тебе попортила.

– И еще попортит, – мрачно заметила Прют, пряча деньги в карман. – Держу пари, от гранта она не отступится, так что твоему Судье лучше бы поторопиться.

Я промолчала, но понимала, что Прют права. Шло время, никаких новых секретов для Сороки добыть не удавалось, и с грантом тоже ничего не прояснилось.

– Сегодня я должна ужинать у Судьи, – сказала я. – Он пригласил нескольких блюстителей – и меня в том числе.