Московские эбани - Елена Сулима

— Аня, я хочу перебрать антресоли, мне нужна ваша помощь.

— Но Виктория! Идет мой любимый сериал! — отрезала Аня.

— Какой сериал, Аня?! Вы же учитесь в Университете?!

— А что?! Разве из-за этого я не имею права смотреть телесериал?!

— Я поживу у вас? — В ответ на удивленный взгляд матери наполовину спросила, наполовину продиктовала Виктория.

— Что случилось?!

— Ничего. Я просто устала.

— Проходи, проходи. Я всегда говорила, что когда-нибудь сын выживет тебя из дома.

— Сын здесь не причем, мама. Я просто устала от одного и того же, Виктория скинула куртку, разулась и прошла босиком в комнату.

— В гости, значит, пришла? — отец мельком взглянул на неё и снова уставился в телевизор.

— А мы поздно позавтракали, — мама Виктории сменила тон с воспитательного, на тон рассеянной хозяйки, которую нежданный гость застал врасплох: — Обед — часа через четыре. Что ты хочешь перекусить?

— Ничего. Я просто подремлю здесь в кресле.

Она дремала, но не спала. То вдруг просыпалась, бродила по родительским комнатам, и снова дремала, с удивлением примечая, как, её родители сильно изменились за эти годы. Не столь внешне, сколько внутренне. Всегда причислявшие себя к некому, непереводимому на понятия других стран, классу советской интеллигенции, с презрением относившиеся к накопительству, вещизму, теперь они радовались приобретенной домашней технике, словно дети, именно — дети. Поставив в ванной новые смесители, забегали вперед Викторией, объясняя, как включать холодную, а как горячую воду. Викторию раздражало это, она пыталась объяснить, что за годы своих путешествий познала все чудеса цивилизации, которые им вряд ли удастся увидеть, но они словно забывали об этом и в следующий раз снова спешили забежать вперед.

Но отчего-то новая эстетика быта не придала им эстетики по отношению к миру. Наоборот — чем лучше им жилось, тем мрачней критиковали они выступающих в телепрограммах политиков. При этом телевизор — так вроде бы портящий им настроение — не выключали. И даже если бы поняли, что дочь готова все что угодно отдать за ощущение домашнего уюта — все равно бы не создали бы ей ни тишины, ни покоя. "Чем более склеротичны сосуды нашего мозга, — приходила про себя к печальным выводам Виктория, — тем страшнее не увидеть очередную программу новостей". Программа повторялась в течение дня много раз и особо не менялась вечеру. Но они спешили смотреть её каждый раз, строго по часам усаживаясь перед экраном. А потом задерживались ненадолго, если выступала известная певица или певец с песней, которую уже было просто невозможно не знать наизусть, и надолго, если шла развлекательная передача с задачками рассчитанными на интеллект. Они пытались угадать ответ, и очень радовались, если угадывали правильно.

"Быть может это и есть старость — думала про себя Виктория — Старость, когда радуешься тому что, имеешь реально и ненавидишь то, чем не обладаешь. Когда тебе перестают интересовать даже возможность получить миллион, если ради него надо поменять свои привычки".

Сама же себя она остро чувствовала теперь странником не способном привязаться ни к местности, ни к вещам. Как тот человек-бог, о котором говорил Дуда. Все, чем она обладала, казалось таким хрупким, что не стоило переживаний, поскольку все равно должно вот-вот исчезнуть. Телевизор вещал о наводнениях в Европе. Виктория понимала, какого жертвам стихии, словно сама оказалась там. Но их стихия, сносящая все на своем пути, хотя бы была конкретно осязаема, а вот стихия уничтожающая её — неясна. Что-то невнятное бормотал премьер Степашин, благодаря своей неудачной фамилии, окрещенный Степашкой — зайчиком из программы "Спокойной ночи малыши" десятилетиями не менявшей своих героев. Степашин пытался делать серьезный вид, произвести некие наступательные законодательства против мафиозных структур.

— Да ты смотри, Степашка говорит, Степашка! — Глумился над премьером отец Виктории — Надо же, как из сказки "Храбрый заяц": И надоело зайчику бояться!

В это же самое время миллионы его ровесников также развлекались ворчанием сидя перед телевизорами.

Виктория представила это себе эту безумную вибрацию, производимую миллионами телезрителей, и ей совершенно расхотелось жить. Суицидно настроенная половинка мозга победила.

— Ты смотришь телевизор?! — Укоризненным тоном спросила мама.

— Иногда.

— Ты знаешь, что месяц назад чеченцы взорвали дом во Владикавказе?!

— Я пойду. — Сказала она, уже стоя на пороге.

— Ты куда? — коротко оглянулся на неё отец.

— А как же ужин?! — воскликнула мать.

— Мне надо по делу. — Ответила она, и почувствовала, что та половинка мозга, что несогласно с настроенной на самоуничтожение победила, она предлагала просто бежать.

— Какие могут быть дела в выходные?! — неслось ей вслед.

Виктория осела в том самом кафе при выставочном зале, где ещё вроде бы недавно познакомилась с Вадимом. Что принесло её туда?.. Одиночество?.. Поиск встречи?..

Быть может. Поскольку Вадим таким действительно был. Он искренне обрадовался встрече и быстро перебрался к ней за столик. Она не отказала ему в соседстве, но напряглась:

— Что вы здесь делаете?

— Тебя жду. — Ответил он и подсел к ней почти вплотную. Ей стало душно, и она пересела, так чтоб видеть его — напротив.

— Меня?! Но я вовсе не собиралась сюда приходить!

— И все-таки, если я пришел сюда, сам не зная зачем, и ты тоже, то значит, в этом был какой-то смысл. — Промурлыкал он почти нечленораздельно в ответ. Он бы не за что не решился сказать ей, что уже не первый вечер проводит в этом кафе, в надежде, что встретит её как бы случайно.

— Нет ни в чем никакого смысла. — Отрезала Виктория.

— Но… же… ведь… Ты такой же символист, как и я! — воскликнул он, задыхаясь от мысли, что она также резко, как и в последнюю их встречу встанет и уйдет. Главное заинтересовать её чем-то: — Вот я, к примеру, увидел однажды поле — смотрю: картофельное поле вроде бы, а на самом деле там… — Вадим чуть не сказал «ананасы», но заглотнул воздух и подумал, что уже больше недели прошло с тех пор, как он вывез её картины. Вывез легко и просто, а ведь она жаловалась, что это было трудно сделать, но теперь надо подготовить её к сюрпризу. Чтобы в шоке она не набросилась на него с кулаками. Он пошарил сигареты, оказалось, забыл их за тем столом, где сидел до её прихода. Ее маленькую тоненькую не взял. Подошел к своему покинутому столу, взял из своей пачки сигарету, зачем-то оставив пачку на прежнем месте, к удивлению пары уже занявшей его место, вернулся, взял зажигалку Виктории, прикурил.

— Вы увидели поле и что? — напомнила ему Виктория.

— Что — все! Понял — горизонтали шагать некуда. Везде одно и тоже.

— Что ты сказал?!

Он заметил, что она забылась и перешла на «ты». Выпил глоток сухого вина из её стакана. Она не возмутилась, как могла бы раньше, а сидела и ждала его слов. Он не знал что сказать. Она пристально вгляделась в него и резко погрустнела:

— Зачем ты летал в Таиланд?

— Я?! — ещё минуту назад думая, как сказать, что готов предоставить ей под галерею часть своего офиса, что её картины уже Москве и ещё многое что, но вдруг почувствовал, что не может признаться.

— Летал. — Сказала она утвердительно и задумчиво склонилась над стаканом вина. — Конечно же — это ты. А я-то…

— Не-е. — Замотал он отчаянно бородой.

— Где ж ещё ты мог так быстро загореть?

— Да хоть в солярии при бассейне.

— Лень там, — бросила она, глядя мимо него, мимо всех, — куда-то далеко-далеко за пределы стен.

— Но мадам! — он приосанился. — А в Таиланд не лень лететь?

— Не лень. — Уверено кивнула она и, притянув к себе свой стакан с вином, выпила половину оставшегося вина. — Это ты был в моей галерее!

— Где?! — Сигарета погасла, он взял её зажигалку со стола и оглянулся, чтобы привычном жестом окликнуть официанта. Но официанта не было — была длинная очередь у буфетной стойки. — Давай перейдем в другой зал, там дают красное пиво и народу поменьше.

— Ты был там. Это ты все время спрашивал у Палтая жила ли я одна или с кем-то. И когда он отвечал тебе, что жила я со всем миром и в тоже время отдельно как остров, ты спрашивал, а кто конкретно составлял мой мир. В моем доме частенько останавливаются русские, аквалангисты любят его, но никому в голову не приходило учинять такой допрос. Ты, только ты и мог, спрашивал, что я любила. И Палтай отвечал, что я любила смотреть на гору. Но было влажно и горы не было видно. Твой друг изнывал то скуки, приставая к местным тайкам, как к проституткам. Палтай с трудом блокировал его то алкоголем, то, намечая ему окольные пути, а ты, не обращал на все это внимания, постоянно оказывался на террасе, ожидая увидеть гору. Ты увидел её. А дальше что? Дальше наплел тут же с три короба про свои возможности, вошел в доверие к Палтаю и Пинджо, забрал мои картины… Перекрестился на гору перед отъездом…