Портной из Панамы - Джон Ле Карре

Возьмем, к примеру, ту же Сабину. Второе воплощение Марты, однако не совсем. Возьмем любого среднестатистического студента с замашками бомбометателя, ждущего своего часа. Возьмем Альфу и Бету и еще кое-каких людей, которые по соображениям безопасности предпочитают оставаться безымянными. Возьмем Мики с его молчаливой оппозицией и такой конспирацией, что к ним без мыла не влезешь. Что, по моему личному убеждению, идея просто гениальная, за тем только исключением, что рано или поздно, а скорее все же рано я бы туда влез, причем к обоюдному удовольствию всех сторон. Возьмем людей, живущих по ту сторону моста, и истинное «сердце» Панамы, которое никто, кроме Мики и нескольких студентов, не видел и не слышал даже со стетоскопом. Возьмем Марко, который не скажет «да» до тех пор, пока я не заставлю его жену затеять с ним серьезный разговор о новом, чрезвычайно вместительном холодильнике, без которого она просто не может жить, а также о второй машине и устройстве ребенка в школу Эйнштейна. И при этом еще намекну, что я мог бы организовать им все это, если Марко уступит на других фронтах, и, возможно, в этой связи ей следует потолковать с ним еще разок?

Слова, слова… Спасительные ниточки из воздуха, за которые мы дергаем, сплетаем и отрезаем, чтоб снять мерку.

Итак, ты обзаводишься дополнительными источниками, слушаешь, вынюхиваешь, волнуешься вместо них; слушаешь рассказы Марты о них; расставляешь их таким образом, чтобы каждый оказался в нужном месте и в нужное время, а потом отпускаешь в свободное плавание со всеми их идеалами, проблемами и маленькими хитростями – короче, делаешь приблизительно то же самое, что и в своем ателье. И еще платишь им, потому как иначе нельзя. Суешь наличные в карман, а то, что осталось, откладываешь на черный день. Чтобы они не шибко светились со всеми этими своими деньгами, не выглядели дураками, не попали бы, не дай бог, под подозрение и не раскрылись бы перед суровым законом. Проблема только в том, что на самом деле у моих источников нет в карманах наличных, поскольку им просто неведомо, что ты их заработал, а у некоторых – так просто нет карманов как таковых. А потому приходится держать все денежки у себя. Но, если вдуматься, это вполне честно и справедливо, поскольку ведь они их не заработали, верно? А я… так заработал. А потому и взял себе всю наличность. А источники об этом и не подозревают – иными словами, как говорил дядя Бенни, смухлюем, но обойдемся без крови. Да, и что есть наша жизнь, как не сплошное изобретательство? И кто вам мешает начать изобретать самим?

У заключенных, как известно, своя мораль. Приблизительно такими же моральными соображениями руководствовался Пендель.

И вот вовремя уболтав и утешив самого себя, оправдавшись в собственных глазах, он наконец успокоился. И жил бы в мире и спокойствии, если б не черная кошка, продолжавшая сердито поглядывать на него из-за угла, если б в этом спокойствии не ощущалось затишье перед бурей, а вполне осознанный гнев не был бы сильнее и ярче, чем он когда-либо испытывал в своей приправленной мелкими несправедливостями жизни. Он чувствовал его каждой клеточкой тела. В легком покалывании и сокращении мышц рук. В спине, особенно в верхней плечевой ее части. В ступнях и бедрах, когда расхаживал по дому и ателье. И настолько порой заводился, что сжимал кулаки и начинал бить ими в деревянные стены своей камеры, которые мысленно всегда окружали его, и кричать о своей невиновности. Или почти невиновности, что, впрочем, не составляло разницы.

Потому что я хочу сказать вам еще кое-что, ваша честь, если вы сотрете эту надменную улыбку с губ. Чтоб станцевать танго, нужны двое. А мистер Оснард, состоящий на службе ее величества, еще тот партнер. Я это чувствую. И неважно, что там чувствует он, это вопрос другой. Иногда люди сами не отдают себе отчета в том, что делают. Но этот Энди, это он меня подстрекает. Он делает из меня нечто большее, чем я есть на самом деле, все умножает на два, плюс к тому сам находится под давлением, это видно невооруженным глазом, и его Лондон еще хуже, чем он.

Тут Пендель вдруг перестал обращаться к создателю, его чести и самому себе и, яростно сверкая глазами, уставился на стенку мастерской, в которой был занят тем, что кроил очередной жизненно важный для Мики Абраксаса костюм, призванный вернуть тому расположение супруги. Он успел сшить их множество и потому мог кроить с закрытыми глазами. Но глаза его в этот миг были широко раскрыты и рот – тоже. Казалось, что он задыхается, что ему не хватает кислорода, но в мастерской благодаря высоким окнам этого добра было предостаточно. Он слушал Моцарта, но сегодня Моцарт как-то не соответствовал настроению. И он протянул руку и выключил проигрыватель. Опустил на стол зажатые в другой руке ножницы и продолжал смотреть не мигая. Взгляд его был прикован ко все той же точке на стенке, которая, в отличие от других известных ему стен, была выкрашена не в графитно-серый и не мутно-зеленый, но в мягкий, успокаивающий, сиреневато-розовый – оттенок, которого они с декоратором добились с таким трудом.

А потом он заговорил. Вслух, и произнес всего одно слово.

Нет, он произнес его не так, как Архимед, понявший, что в этот миг совершил великое открытие. Без признака каких-либо эмоций. Скорее голосом и тоном железнодорожного диспетчера, столь оживлявшим станцию, неподалеку от которой Пендель жил в детстве. Механически, но уверенно и твердо.

– Иона, – сказал он.

Ибо Гарри Пенделю наконец-то было видение. Проплыло перед его глазами – великолепное, сияющее, совершенное. Только теперь он понял, что оно было с ним с самого начала, точно заначка в заднем кармане брюк, про которую забыл напрочь. И ходишь с ней, и мучаешься, и голодаешь, и думаешь, что разорен, и борешься, и надеешься, и сам не подозреваешь, чем владеешь. Но она при тебе! Лежит себе тихо и ждет, как он распорядится своим секретным запасом! А он и не вспоминал о его существовании! И теперь вот оно, пожалуйста, перед ним, во всем своем блеске и великолепии. Великое видение, притворявшееся стеной. Собственная оригинальная, неурезанная версия фильма, который появляется на твоем экране по просьбе масс. И еще оно ярко освещено его гневом. И имя всему этому – Иона.

Было это год тому назад, но Пенделю казалось, что все происходит сейчас, что события разворачиваются на стене, как на экране. Случилось это через неделю после смерти Бенни. Марк как раз тогда пошел в школу Эйнштейна и успел проучиться всего два дня. А накануне Луиза приступила к работе в Комиссии по каналу. Пендель вел свой первый в жизни, недавно купленный внедорожник. Направлялся он в Колонь, и цель его миссии была двояка: во-первых, совершить обычный ежемесячный визит на склады текстиля, принадлежавшие мистеру Блютнеру, а во-вторых, стать наконец членом его Братства.

Ехал он быстро, как все люди, направляющиеся в Колонь, частично из страха перед орудующими на скоростной трассе бандитами, частично из желания поскорее достичь Свободной Зоны. На нем был черный костюм. Надел он его, чтобы не вызвать подозрений у домашних, предполагалось, что он все еще скорбит по недавно ушедшему другу. Когда сам Бенни скорбел по кому-нибудь, то переставал бриться. И Пендель чувствовал, что должен сделать для Бенни не меньше. Он даже купил себе черную шляпу, правда, так и оставил ее лежать на заднем сиденье.

– Тут еще сыпь какая-то привязалась, – пожаловался он Луизе, которую ради ее же блага и спокойствия не стал уведомлять о кончине Бенни. Бедняжка верила, что Бенни скончался еще несколько лет тому назад от алкоголизма и помрачения рассудка, а потому не представляет больше угрозы для их семьи. – Думаю, всему виной этот новый шведский лосьон после бритья, – добавил Пендель, давая тем самым жене повод для беспокойства, своего рода отвлекалку.

– Вот что, Гарри. Ты должен написать этим шведам и сообщить, что их лосьон просто опасен. И совершенно не подходит для чувствительной кожи. А для детей – так просто смертельно опасен! И совершенно не соответствует представлениям тех же шведов о личной гигиене, и еще, если сыпь не пройдет, ты затаскаешь их по судам!

– Я уже составил черновик, – сказал Пендель.

Братство было последним желанием Бенни. И выразил он это желание в письме, накорябанном неразборчивым почерком, что пришло в ателье уже после его смерти.

Гарри, мальчик мой, ты всегда был жемчужиной моего сердца, бесценным сокровищем души моей во всех отношениях, если не считать Братства Чарли Блютнера. У тебя замечательный бизнес, двое ребятишек. А там, глядишь, появятся и еще. Но главная награда, главный плод висел все эти годы прямо у тебя перед носом, и почему ты так и не сорвал его – просто выше моего понимания. Тот, кого в Панаме не знает Чарли, можно сказать, не существует вовсе. С тем и нечего знаться, плюс к тому же добрый бизнес и большое влияние всегда идут рука об руку. А имея за спиной Братство, можно особо и не беспокоиться о бизнесе. Чарли говорит, что дверь все еще открыта, плюс к тому же он мой должник. Хотя, конечно, я в гораздо большем долгу перед тобой, сын мой. Особенно понимаю это, когда стою в коридоре, ожидая своей очереди, которая, как мне кажется, не слишком длинна, но только смотри, не проболтайся тетушке Рут. И вообще там тебе понравится, особенно если ты любишь кроликов.