Навстречу дикой природе - Джон Кракауэр

Колючий кустарник оставляет на моих щеках кровавые отметины. Попадаются кучки медвежьего помета, а однажды и свежие следы гризли – каждый в полтора раза длиннее моего ботинка, что заставляет меня изрядно нервничать. Ни у кого из нас нет ружья.

– Эй, Гриз! – кричу я, надеясь избежать случайного столкновения. – Эй, медведь! Мы просто идем мимо! Не сердись!

За последние двадцать лет я около двадцати раз был на Аляске – восходил на горы, плотничал, добывал лосося, работал журналистом, да и просто болтался без дела. Я провел немало времени в одиночестве, и мне всегда это нравилось. На самом деле, и эту поездку я собирался совершить один, и когда мой друг Роман напросился со своими приятелями, меня это раздосадовало. Тем не менее, сейчас я радуюсь их обществу. Есть что-то беспокойное в этом готическом ландшафте. Он кажется злобнее других, более удаленных уголков штата, в которых я бывал – покрытых тундрой склонов Хребта Брукса, туманных лесов архипелага Александра, даже вымерзших, измученных ураганами высот массива Денали. И я сейчас чертовски счастлив, что не один.

В девять вечера мы проходим поворот тропы, и там, у небольшой просеки, стоит автобус. Сквозь колесные ниши проросли розовые пучки кипрея, они поднимаются выше осей. Автобус номер 142 стоит у тополиной рощи, в десяти ярдах от небольшого утеса, на возвышенности, под которой в реку Сушана впадает меньший приток. Это очаровательное местечко, открытое и залитое светом. Легко понять, почему МакКэндлесс выбрал его для базового лагеря.

Мы останавливаемся неподалеку от автобуса, и некоторое время смотрим на него в молчании. Краска побледнела и отслоилась. Некоторые окна отсутствуют. Сотни хрупких косточек валяются вокруг вперемешку с тысячами игл дикобраза – останки мелкой дичи, составлявшей основу питания МакКэндлесса. А на краю этой свалки костей лежит один большой скелет – тот самый лось, в убийстве которого Крис так раскаивался.

Когда я расспросил Гордона Сэмила и Кена Томпсона вскоре после того, как они обнаружили тело МакКэндлесса, оба настаивали – однозначно и без тени сомнений – что большой скелет принадлежал карибу, и они издевались над глупым юнцом, принявшим убитое животное за лося. “Волки слегка разбросали кости, – сказал мне Томпсон, – но было ясно, что это карибу. Парень просто не врубался, какого черта он там делает”.

“Это определенно был карибу, – презрительно встрял Сэмил. – Когда я прочел в газете, что он думал, будто убил лося, то сразу понял, парнишка не с Аляски. Между карибу и лосем огромная, просто гигантская разница. Надо совсем не иметь мозгов, чтобы их перепутать”.

Доверившись Сэмилу и Томпсону, опытным охотникам, добывшим множество лосей и карибу, я добросовестно описал ошибку МакКэндлесса в статье для “Аутсайд”, тем самым подтвердив мнение бесчисленных читателей, что МакКэндлесс был до смешного плохо подготовлен, и нечего ему было вообще соваться в какую бы то ни было глушь, не говоря уже о просторах Последнего Фронтира. МакКэндлесс не просто погиб из-за собственной глупости, писал один из читателей с Аляски, но, к тому же, “масштаб его доморощенного приключения был столь мал, что выглядел жалко – поселиться в сломанном автобусе неподалеку от Хили, жрать птиц и белок, принять карибу за лося (что не слишком просто) … Парня можно охарактеризовать одним словом: неумёха”.

Среди писем, разносящих МакКэндлесса в пух и прах, практически все упоминали карибу как доказательство того, что он ничего смыслил в науке выживания. Но рассерженные критики не знали, что застреленное МакКэндлессом копытное действительно было лосем. В статье была ошибка, и тщательная проверка останков, равно как и фотографии, сделанные МакКэндлессом, подтвердили это абсолютно точно. Парень совершил немало промахов на тропе Стэмпид, но никогда не путал карибу и лося.

Пройдя мимо лосиных костей, я приблизился к автобусу и ступил внутрь через аварийный выход в задней части салона. Сразу за дверью лежит рваный матрас, весь в пятнах и следах тления, на котором умер МакКэндлесс. Почему-то меня поразили его личные вещи, рассыпанные по обивке – зеленая пластиковая фляга, пузырек с таблетками для обеззараживания воды, пустой чехол от защитной губной помады, утепленные авиационные штаны из тех, что продаются на армейских распродажах, бестселлер “О, Иерусалим!” в мятой обложке, шерстяные варежки, бутылка репеллента “Маскол”, полный коробок спичек и пара коричневых резиновых башмаков с полустертым именем “Голлиен” внутри.

Несмотря на выбитые окна, воздух внутри затхлый. “Вау, – говорит Роман. – Пахнет дохлыми птицами”. Секунду спустя я нахожу источник запаха: пластиковый мешок, наполненный перьями, пухом и оторванными крыльями. Судя по всему, МакКэндлесс собирался утеплить ими одежду или набить подушку.

В передней части автобуса, на самодельном фанерном столике рядом с керосиновой лампой разложены миски и банки МакКэндлесса. На длинных кожаных ножнах для мачете затейливо выгравированы инициалы Р.Ф.: подарок Рона Франца.

Синяя зубная щетка лежит рядом с ополовиненным тюбиком Колгейта, упаковкой зубной нити и золотой коронкой, которая, согласно дневнику, выпала на исходе третьей недели в автобусе. В нескольких дюймах скалит толстые белоснежные клыки медвежий череп размером с арбуз. Гризли был застрелен задолго до прихода МакКэндлесса. Вокруг дыры от пули аккуратным почерком Криса выведено: “ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПРИЗРАЧНЫЙ МЕДВЕДЬ, ЧУДОВИЩЕ, СОКРЫТОЕ ВО ВСЕХ НАС. АЛЕКСАНДР СУПЕРБРОДЯГА. МАЙ 1992”

Подняв глаза, я заметил, что металлические стены автобуса покрыты граффити, оставленными бесчисленными посетителями. Роман указывает на запись, сделанную им четыре года назад, во время путешествия по Аляскинскому Хребту: “ПОЖИРАТЕЛИ ЛАПШИ НА ПУТИ К ОЗЕРУ КЛАРК 8/89”. Подобно Роману, большинство визитеров нацарапали немногим больше, чем собственные имена и дату. Самая длинная и выразительная надпись оставлена МакКэндлессом. Это ода к радости, начинающаяся отсылкой к его любимой песне Роджера Миллера: “Два года прошли в дорожной пыли. Телефона и ванны нет, ни собаки, ни сигарет. Абсолютная свобода. Экстремист. Странствующий эстет, чей дом – дорога”…

Прямо под этим манифестом стоит печь, сделанная из старой мазутной бочки. Двенадцатифутовый обрубок елового бревна засунут в ее открытую заслонку, на нем висят две пары потертых джинсов Леви’c, судя по всему, выложенных для просушки. Одна из них – тридцать в талии, тридцать два по шву – небрежно залатана серебряной клейкой лентой, другая – более аккуратно, заплатами из выцветшего покрывала. На последней также есть пояс из обрывка одеяла. Мне стало ясно, что МакКэндлесс был вынужден изготовить его, когда настолько похудел, что с него начали сваливаться штаны.