Восток, Запад и секс. История опасных связей - Ричард Бернстайн

Даже конфуцианство, хотя оно и требовало благопристойности, осуждало распутство и похоть и запрещало мужчинам хвастаться красотой своих женщин, никогда не считало секс греховным или аморальным. С мужа не снимались супружеские обязанности, и жена имела право на сексуальное наслаждение, поэтому мужчине позволялось иметь нескольких жен и наложниц при условии, что он будет соединяться с каждой из них хотя бы раз в пять дней до тех пор, пока те не достигнут пятидесятилетия.

Но, что для нас сейчас важнее, даже официальное конфуцианство никогда не превозносило моногамию как некую ценность – полная противоположность христианству. Как и в большинстве стран от Османской империи и далее на восток, в Китае официально признавалась полигамия, которая просуществовала там тридцать пять столетий, начиная с первой императорской династии Чжоу, правление которой приблизительно соответствует эпохе царств в истории древнего Израиля. Ван Гулик объясняет традицию многоженства древним обычаем, согласно которому китайские мужчины обязаны были приносить жертвы в память предков, а потому люди заранее задумывались о грядущей смерти и, так как им самим предстояло когда-нибудь сделаться умершими предками, стремились произвести на свет потомство мужского пола. Потому что, если жертвоприношения прекратятся, писал ван Гулик, “предки могут ослабеть и либо превратиться в злых духов, либо провалиться в промежуточный мир, и это будет иметь катастрофичные последствия для их живых потомков”. Таким образом, священным долгом каждого мужчины было зачатие сыновей, а самым верным средством достичь этой цели – сожительство с несколькими женщинами сразу.

А может быть, многоженство – это просто очередное удовольствие для мужчин. Разумеется, гаремная культура всегда создавалась мужчинами и предназначалась для мужчин, да и вся эта даосская философия с ее понятиями инь и ян тоже была нацелена на мужское, а не женское процветание. Если говорить о сексе, то на Востоке в выигрыше всегда оказывались мужчины, и это одна из причин, по которым многие западные мужчины начали ездить на Восток, когда появилась такая возможность, и многие продолжают делать это до сих пор.

Это не значит, что для азиатского общества была характерна сексуальная свобода в современном западном понимании. Речь вовсе не шла о том, что отдельные независимые личности не подвергались надзору со стороны политических или религиозных организаций и вольны были вести себя так, как им вздумается. Такого на Востоке не было никогда. Особенно женщины – будь то “хорошие” дочери из уважаемых семейств, которым полагалось хранить девственность до брака, или то сословие женщин, чья роль заключалась не в замужестве, а в обслуживании эротических потребностей богачей, – всегда оставались под строгим мужским контролем.

Но гаремная культура делала Восток непохожим на Запад, быть может, не в том, что касалось самых расхожих и упрощенных стереотипов, однако эта непохожесть проявлялась во многом и делала Восток экзотикой в глазах Запада. Исторические свидетельства доказывают, что это не просто фантазия. Гарем, где бы он ни находился – в Стамбуле, в Пекине или при дворе Великих Моголов в Дели, – занимал огромное, центральное место. Это было учреждение, породившее собственные обычаи, традиции и интриги и вдохновившее множество изобразительных и литературных произведений. Гарем являлся политическим инструментом. Когда султан Мухаммад, заточенный в темницу первый сын могольского императора XVII века Аурангзеба, был возвращен ко двору, он внезапно снова снискал милость в отцовских глазах. Его восстановление в правах ознаменовалось расширением его гарема, который пополнился тремя новыми женами, причем две из них были дочерьми индуистских вождей, с которыми могольский двор желал поддерживать добрые отношения. В Китае какой-нибудь полководец или министр мог получить в подарок императорскую наложницу, тогда как на Западе дарить любовниц в награду за добросовестную службу было не принято. Разумеется, и на Западе власть облегчала доступ к сексу, но только на Востоке верная служба правителю становилась залогом возрастания эротических радостей.

Гарем же породил сословие евнухов – особый человеческий тип, который также не был известен на Западе (за исключением кастратов в итальянских операх) и вызвал к жизни обширную и интересную субкультуру. Французский врач конца XIX века, некий доктор Матиньон, присутствовал при операциях, проводившихся в Пекине примерно в 1890 году, – как правило, на мальчиках, которых приводили к хирургу, чтобы тот подготовил их к службе в императорском хозяйстве. По свидетельству Матиньона, операцию проводил один из кастраторов (это была наследственная профессия), и “она была грубой: одним ударом острого ножа отсекались и пенис, и мошонка”. Мы уже видели, что Ричард Бёртон описывал (несколько живописнее) кастрацию у арабов, на Ближнем Востоке, где тоже существовал обычай оскоплять юношей для службы в гаремах. И Матиньон, и Бёртон упоминали, что большинство мальчиков, перенесших операцию, оставались живы, хотя у Матиньона сказано, что умирало от трех до шести процентов.

И конечно же, гарем породил типично восточный вариант повсеместного явления соперничества и борьбы за власть как внутри самого императорского гарема, так и внутри императорской семьи. В китайской литературе полно подобных историй, где рассказывается, как император без памяти влюбился в одну из наложниц и та сделалась полновластной правительницей страны. “Вечная печаль”, или “Песнь о бесконечной тоске”, – эпическая поэма Бо Цзюйи и один из шедевров классической китайской литературы – представляет собой рассказ о страстной любви, измене и смерти. Главная героиня – Ян-Гуйфэй, возлюбленная императора Сюянь-Цзуна, жившего в VIII веке. Ян так завладела сердцем императора, что он стал пренебрегать своими обязанностями, и это приблизило самое знаменитое в истории Китая восстание, которое возглавил талантливый и тучный военачальник Ань Лушань. Ян, простая крестьянская девушка, достигла такого могущества, что полководцам приходилось подкупать ее сестер, чтобы снискать благоволение императора, а пошивом одежды для нее занималось семьсот белошвеек. Следует отметить, что она была не женой, а наложницей императора. Когда мятеж Ань Лушаня потерпел крах, из-за твердой убежденности многих людей в том, что Ян-Гуйфей была причастна к мятежу, императору пришлось отдать приказ задушить ее. Как говорят в Голливуде, сюжет “Вечной печали” основан на реальных событиях.

В 1990-е среди антропологов велись споры о британском первооткрывателе, капитане Куке, который исследовал Новую Зеландию, Австралию и Новую Гвинею, составил карту Южнотихоокеанского региона и был убит в 1779 году жителями Гавайских островов. Принято считать, что гавайцы приняли Кука за бога – точнее говоря, за бога плодородия Лоно, – и обожествили его в первый приезд, когда он посетил Гавайи в сезон мира. Когда же он вновь приплыл на эти острова, там был сезон войны. Гавайцы напали на капитана и его команду, и Кук был заколот в схватке.

Среди антропологов разгорелись жаркие дебаты: в самом ли деле гавайцы приняли Кука за бога? Эта легенда – просто бессмыслица, утверждает главный оппонент общепринятой версии, уроженец Шри-Ланки и ученый из Принстонского университета Гананат Обейесикр, который в своей книге “Апофеоз капитана Кука” утверждает, что “практический разум” гавайцев ни за что не позволил бы им принять за Лоно какого-то краснощекого англичанина. Наоборот, обожествление Кука – всего лишь часть западного мифа, подспудная цель которого – принизить туземцев, уподобив их неразумным детям, и тем самым оправдать имперские завоевания.

И тут в полемику вступает Маршалл Салинс, антрополог из Чикагского университета. В своей работе “Что думают “туземцы”, например, о капитане Куке” он возразил, что предложенное Обейесикром понятие практического разума в данном случае просто западный подлог, нежелание принять тот факт, что культуры очень разнятся между собой и что одни люди думают и поступают совсем иначе, чем другие. Действительно, говорил Салинс, даже жителям предположительно рационального, рассудочного Запада порой отказывает этот самый “практический разум”, о чем явно свидетельствует распространенная вера в привидения, медиумов, ясновидящих и инопланетян. Отрицать же наличие веры в сверхъестественное у гавайцев, живших в XVIII столетии, “даже не удосужившись провести этнографическое исследование”, значит “приписывать им наивысшие западные буржуазные ценности”, отняв у них тот пронизанный присутствием духов мир, в котором они, по их собственным представлениям, и жили. А еще это значит навязывать свои политические взгляды другому народу, желая сделать его – из политических соображений – похожим на нас самих.