Царская немилость (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович

Событие шестьдесят шестое

Так как собственной смерти отсрочить нельзя,

Так как свыше указана смертным стезя,

То и плакать об этом не стоит, друзья

Омар Хайям

Очень плохое место для тайной операции. Не самый центр Москвы, конечно, но рядом он совсем и народу и на транспорте, и пешеходного, полно. Улица вся заполнена санями, даже несколько карет на колёсах есть, одна, которая как раз мимо проезжала, какому-нибудь князю принадлежит, покрашена в красный цвет и местами бархатом оббита, так это снаружи, внутри видимо, вообще парча. Не видно, занавески на окнах. Карета ехала не спеша, и Пётр Христианович запаниковал, когда она рядом с ними остановилась. Оказалась, что тревога ложная, просто колесо в сугроб въехало и забуксовало. Пришлось крикнуть Брехту двух Ивашек и вытолкнуть этот Rolls-Royce современности из сугробика. Не создавать же пробку прямо у ворот «тятьки». И ведь даже не обернулся кучер, спасибо сказать, не говоря уж о седоках, что скрывались за занавесками, там мужской баритон ржал, даже не заметили, что им помогал из сугроба выбраться будущий Главнокомандующий русской армии и «Спаситель Санкт-Петербурга».

— Стучи, — Пётр Христианович дождался, когда роскошная «движимость» чуть отъедет, и вынес на руках из саней младшего сынка «тятеньки». Поставил перед воротами и показал в руке финку.

— Батя! — парень несмело стукнул пару раз в мощные ворота.

— Ещё раз и погромче, — подтолкнул Сёму граф через минуту, так и не дождавшись результата.

— Батя! — не, громче сильно не получилось и на этот раз.

Брехт почему-то ожидал, что сейчас ворота эти дубовые распахнутся настежь, и они туда на санях с бубенцами въедут, ну, хоть и без бубенцов, но въедут. А тут всё, как всегда, пошло не по плану. Отворилась калитка небольшая в этих воротах и в щёлку просунулась лохматая и бородатая голова. Пётр Христианович при словах этого «ахтырца» ряженого «батя» и «тятенька» почему-то представлял себе седого сгорбленного дедушку — божьего одуванчика, Сёма этот всё время просил его не трогать. А там морда эта, не знавшая николи парикмахерской, была почти на одном уровне с мордой графа и седой отнюдь не была, была чёрной как смоль.

— Сёма, — морда начала улыбаться, узрев младшенького, но тут же это дело прекратила. Сёма был в салопе, а не в форме коричневой, без шапки был, замусоренный и рядом страшная бородатая орясина в тулупе лыбилась.

Бац. Это калитка попыталась закрыться, но за секунду до этого Брехт, понимая, что сейчас произойдёт, толкнул в щель сынка. Бац. Это Сёме по ушам прилетело. Прилично так прилетело. Он даже не заверещал, охнул и кулём на порог свалился. Пётр Христианович его перешагнуть не мог с той стороны на дверь давил тятенька. Тогда граф чуть отступил и, что есть силы, врезал ногой по калитке. Батяньку отбросило. Дверь впечаталась в ворота и пошла назад, но опять с головой Сёмы встретилась. Бац. Брехт снова пнул дверь и вломился на этот раз во двор, успел, пока дверь открытой была.

«Старинушка» сидел на попе посреди двора и лапал рукою по снегу. Ух ты! Тесак. Приличный такой и ухоженный, сверкает заточенным клинком. А у Петра Христиановича всего оружия — финка в кармане. Некогда было раздумывать, Брехт вытащил нож и заученным движением отправил его в полёт куда-то в сторону горла «батяньки». Туда-то и попал. Лезвие почти полностью вошло в горло и перерубило там всё что можно. Гортань так точно. Потому «тятенька» не закричал, тревогу поднимая, всех соседей на этот беспредел посмотреть, созывая, а булькал кровью и остекленевшими глазами смотрел на что-то у графа за спиной.

Брехт обернулся. Там, свесившись через порог калитки, лежал Сёма. Ничего, оглушило, наверное, дверью. Пётр Христианович повернулся назад к отцу этих разбойников. Тот лежал на спине, а из горла продолжала на снег кровь чёрная вытекать. Нда. Неудачно в гости зашли.

Нужно было, пока соседи и прохожие шум не подняли, срочно заводить сани на двор и ворота с калиткой закрывать от любопытных взглядов. Что граф и проделал. Первым делом он втащил Сёму внутрь и прикрыл калитку, на засов её запирая. Потом осмотрел двор. Двое саней спокойно влезут. Приличный двор. И убран, ни сугробов не яблок, ну, навоза конского. Как там Муромов пел? «Яблоки на снегу, конь тут прошёл недавно, я так же не могу». Две только субстанции мешали саням разместиться на дворе. Посреди этого двора лежал в луже, теперь совершенно красной крови, переставшей впитываться в снег, здоровенный косматый и совершенно мёртвый мужик. Парок от неё (крови) шёл. Мерзкое зрелище. Брехт, сплюнул, ну совершенно не входило в его планы «тятеньку» убивать. Тем более, Сёме обещал. Пришлось взяться за воротник сюртука и оттащить с прохода, и вообще, с глаз долой, в промежуток между домом и баней «Крёстного отца».

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Крови натекло прилично. Лужа целая получилась. Она частично растопила снег и продолжала расширяться. Брехт осмотрел двор, выискивая лопату. Не попалась на глаза. Зато около бани нашлась деревянная бадейка, обожжённая и почерневшая, полная золы. Её Пётр Христианович на лужу и высыпал. Так себе маскировка, посреди двора вместо красной лужи получилась серо-красно-чёрная. Ладно. Чего уж. По крайне мере не так заметно, как чисто красная.

Следом Пётр Христианович занялся Семёном. Похлопал его по щекам, надеясь в сознание привести. Твою раз так. И раз эдок. Парень был мёртв, ударом двери шею ему батянька переломил. Что за день такой. Ни кого не хотел убивать — и три трупа. Сильно эту бандитскую семейку жалко не было. И даже, наверное, не правильно было оставлять их в живых. За старое бы принялись. И настоящие ахтырские гусары, коими Витгенштейн хоть не долго но командовал, мести требовали, да и неизвестный Брехту ювелир из Голландии может нормальным человеком был. Творческой натурой. А эти товарищи решили, что им его продукция нужней. Это и не Брехт их убивал, это как у Марадоны — «рука божья».

Вздохнув и перекрестившись, Пётр Христианович и Сёму отволок через весь двор к баньке.

Глава 24

Событие шестьдесят седьмое

Сколько их, куда их гонят,

Что так жалобно поют?

Домового ли хоронят,

Ведьму ль замуж выдают?

А.С. Пушкин Бесы

Обыск в доме начался с неожиданной находки. Нет, Сёма говорил про Таньку, но Брехту девица, может чуть помладше, этого, покрывающегося юношеским пушком, душегуба представлялась. На самом деле, когда в дом зашёл, то прямо оторопел. За столом, с деревянной ложкой в руке, перед большой керамической миской с кашей, сидела девчушка лет четырёх или пяти. Ну, что за жизнь-то такая. Прямо как у Лермонтова в «Герое нашего времени», влез и разрушил семью честных контрабандистов. Что теперь делать с ней? Тут оставить? Соседи рано или поздно придут и … А если поздно? Просто замёрзнет девочка в нетопленом дому. Дом здоровенный и каменный снизу, махом выстудится. Придут, конечно, соседии найдут кроме трёх трупов во дворе ещё и закоченевший трупик девчушки в доме. Нет. Так поступать нельзя. Демиду печнику оставить? Не, не, и так кучу всяких подозрений будет у бывшего его крестьянина. Таких следов точно оставлять нельзя. Придётся, как и Сёму Тугоухого с Ивашками, в Студенцы забирать.

— Ивашка, — Брехт повернулся к входящим за ним в дом «своим разбойникам», Вошли двое — Ивашка, который со шрамом на подбородке — Зайков и Сёма Тугоухий, второго Ивашку, которого Пётр Христианович, чтобы их различать обозвал «Иннокентием», чем то на Смоктуновского походил. Остренькая такая — лисья физиономия. — Ивашка, — толкнул граф застывшего при виде девчушки малой дезертира, — Посмотри одежонку для девочки, всё, что есть собери. И одеяло какое, закутаем. С собой заберём. Здесь погибнет.