Жизнь Маркоса де Обрегон - Висенте Эспинель

Бедная девушка, заметив во мне перемену, приняла ее с большой печалью в сердце, чувствах и глазах, этих желобах и светочах души; румянец сбежал с ее лица, появилась молчаливость и робость в обращении. Ее спрашивали, что с ней, и она отвечала, что это болезнь, какой у нее никогда не было раньше и какой она не знала и не могла сказать, что это такое. Ее спрашивали, не хочет ли она чего-нибудь. Она отвечала, что то, чего ей хотелось, – было невозможно, ибо ее единственным желанием было видеть Испанию. Так между смехом и грустью это превращалось в меланхолию до такой степени, что, против своей воли, она слегла в постель, вследствие чего она не могла увидеться с тем, кого она желала видеть, и туда никто не входил к ней, кроме одних только женщин и этих евнухов, бдительнейших людей, которые служат с великим старанием, словно потому, что сами лишены наслаждения.

Девушки не имеют мирской опытности и не умеют управлять своими страстями и желаниями. Когда им недостает того, что им нравится и чего они желают, то им кажется, что им недостает неба и земли, и они готовы на какой-нибудь позорный поступок, чтобы удовлетворить мучающее их томление. Поэтому для тех, которые привыкли, чтобы за ними ухаживали, самое полезное – выдать их замуж или лишить их возможности видеть мужчин и быть видимыми; сильнее влияет страсть на нетронутую кровь, чем на сердца, которые знают, от чего должны они оберегаться. Если посевам не хватает воды, когда они наливаются, это им не приносит большого вреда, но если ее не хватает, когда они нежные, то они сейчас же увядают и становятся желтыми. И все в природе следует по этому пути. Девушки, не умеющие любить и забывать, от какой-нибудь неприятности увядают, как случилось и с этой девушкой, которую я любил больше, чем она думала.

Глава Х

Наконец начали эту девушку лечить от меланхолии, применяя тысячу лекарств, которые приносили ей вред; а так как она пользовалась большой любовью за свою красоту и характер, то по всему Алжиру распространилась весть об ее болезни, сильно всех огорчившей.

Зная причину ее меланхолии так же хорошо, как и причину моих страданий и притворства, и размышляя, как бы мне можно было увидеть и утешить ее, я решил, что мне нужно сказать ей о своей любви в присутствии отца и матери так, чтобы они этого не заметили, и что они сами должны меня привести к ней для этого. Решившись на это, я сказал своему господину, что в Испании от одного великого мужа я научился некоторым словам, которые, будучи сказаны на ухо, исцеляют от любой меланхолии, как бы глубока она ни была; но что эти слова должны быть приняты с великой верой и сказаны на ухо так, чтобы их не слышал никто, кроме больного. Отец сказал мне:

– Излечи мою дочь, каким бы способом это ни было.

Мать с такими же жадностью и желанием попросила меня, чтобы я сейчас же сказал ей эти слова.

Одевшись возможно чище и наряднее, потому что чистота и опрятность всегда помогают возбудить любовь, я вошел туда, где женщины окружали больную; и когда я входил, отец и мать сказали ей:

– Дочь, ободрись и отнесись с большой верой к этим словам, потому что вот идет Обрегон исцелить тебя от твоей меланхолии.

И, приказав всем удалиться, я с большой почтительностью и вежливостью приблизился к уху больной и произнес ей следующее заклинание:

– Госпожа моя, притворство этих дней было вызвано не забвением, не равнодушием, а лишь осторожностью и уважением к вашей чести, потому что я люблю вас больше жизни, которая меня поддерживает.

Сказав ей это, я отошел от нее; и сейчас же с небесной прелестью она открыла свои божественные очи, отчего возрадовались сердца всех присутствовавших, а она сказала:

– Возможно ли, что до такой степени могущественны испанские слова? – потому что уже шесть дней она не произносила ни одного слова.

Но все это имело своим последствием мое недовольство, потому что когда молва о способе лечения распространилась, то другие, ставшие меланхоличками по различным причинам, захотели, чтобы я их лечил, причем я не знал, ни как я мог бы это сделать, ни происхождения их болезней, как это было в данном случае.

Все радовались и восхваляли силу слов, вежливость и скромность, с какой я их произнес. Девушка хотела немедленно встать благодаря целительному действию заклинания; но я сказал ей:

– Ваша милость уже начала выздоравливать, и нехорошо, что вы так быстро ведете себя как здоровая; будьте спокойны, потому что я опять приду сказать эти слова и еще другие, гораздо лучшие, когда вашей милости будет угодно и мой господин даст позволение.

Так что я повторил это много раз, прежде чем она встала, и создал себе славу, что я обладал даром излечивать меланхолию. Все радовались, видя ее здоровой, а я гораздо больше всех, потому что я неясно любил ее.

В это самое время была больна меланхолией одна знатная сеньора, молодая и очень красивая, бывшая замужем за одним очень могущественным кабальеро города. И так как болезнь усиливалась, то она впала наконец в такую глубокую меланхолию, что не хотела никого видеть и с кем-либо разговаривать. И вот, когда до ушей мужа дошла весть о здоровье, возвращенном дочери моего господина, он прислал сказать, чтобы к нему привели этого невольника, который умеет исцелять от меланхолии. Мой господин, чтобы доставить ему удовольствие, сказал мне:

– Ты должен быть счастлив, потому что такой-то – выдающийся кабальеро, имеющий большое влияние в Алжире и у Великого Турка,[323] – прислал сказать мне, чтобы я привел тебя лечить от меланхолии его жену; тебе доставит удовольствие увидеть ее, так как она любезна и красива.

– О сеньор, – сказал я, – пусть ваша милость мне этого не приказывает, потому что если я один раз сделал это, так потому, что видел, как ваша милость мучилась из-за болезни дочери; и ваша милость хорошо знает, как плохо здесь принимается то, что говорится и делается благодаря силе истинной веры.

– Необходимо, – сказал он, – сделать это, ибо для меня очень важно приобрести расположение этого человека.

– Сеньор, – сказал я, – пусть ваша милость извинит меня перед ним, потому что не на всех эти слова производят одинаковое действие; ибо необходимо иметь такую же веру в них, какую имела дочь вашей милости, а эта сеньора может не обладать ею.

Оправдывая себя, я привел ему еще много других причин, чтобы посмотреть, не смогу ли я избавиться от этого. Он пошел говорить с этим кабальеро, чтобы освободить меня, но чем больше он старался избавить меня, тем больше тот настаивал на этом и наконец сказал, что если я не захочу идти, то он пригонит меня палочными ударами.

– Ах я несчастный! – сказал я. – И кто сделал меня хирургом или врачом меланхолии? Что я знаю о рецептах и заклинаниях? Как я теперь смогу выйти из этого столь затруднительного положения? Ведь или она должна избавиться от меланхолии, или я принужден буду страдать ею всю свою жизнь. Говорить ей о любви, как этой, ни я не смогу, ни она меня не поймет, ни болезнь ее не относится к этому роду; а говорить ей на ухо о святых и об истинной вере – это значит еще удвоить для нее болезнь, а для меня палочные удары, хотя Бог и обладает могуществом, чтобы превращать камни в хлеб, а язычников в христиан.

Наконец я ободрился и решился, причем я взял своего господина в качестве языка, а он меня в качестве жабьей травы.[324] А чтобы сделать лечение более удачным, я взял под сальтамбарку[325] гитару, стараясь всеми возможными средствами справиться с лечением и для этого применить все необходимые лекарства; поэтому, войдя с очень непринужденным видом и ободряя себя, я сказал ей:

– Ваша милость, сеньора, без сомнения, выздоровеет, потому что слова, какие я говорю, годны только для излечения очень красивых, а ваша милость – прекраснейшая. Я надеюсь, что ваша милость будет вполне здорова и мое лечение будет успешным.

Она хорошо приняла это заклинание, которое действует на женщин особенно сильно. И потом я сказал ей:

– Пусть ваша милость сильно поверит в эти слова и вообразит, что болезнь уже изгнана.

Этим я заставил ее укрепиться в сильной вере, а всех окружающих привел в изумление. Подойдя к ней, уже очень поддавшейся своему воображению, я сказал ей на ухо величайший вздор, который заучил, слушая логику в Саламанке:

Barbara Clarent Darii Ferio BaraliptonCelantes Dabitis Fapesmo Frisesomorum.[326]

И потом, достав гитару, я спел ей тысячу всякого вздора, которого она не понимала, а я ей не объяснял. Была так велика сила ее воображения, что еще раньше, чем я вышел оттуда, она смеялась и просила меня, чтобы я почаще приходил к ней и дал бы ей эти слова, написанные на ее языке.

Я воздал благодарение Богу, видя, что избавился от этого затруднения, и искал способа, чтобы мне больше не лечить. Но так как я приобрел известность, то, если иногда приходили за мной, я притворялся, что у меня болело сердце, и таким образом избавлялся. Но мне остается рассказать о ревности, какая появилась у моей молодой госпожи, потому что, думая, что другой я сказал те же самые слова, что и ей, она плакала от ревности. Так как я мог говорить с ней, я успокоил ее, потому что она верила всему, будучи девушкой не многих лет и еще меньшей опытности; а так как я любил ее больше всего на свете, меня огорчало, если мои поступки могли причинить ей малейшее неудовольствие. Однажды, когда ее родителей не было дома, благодаря доверию, какое они мне оказывали, и так как мне было сказано, что я мог говорить при слугах, потому что они не понимали испанского языка, я сказал ей: