Законы отцов наших - Скотт Туроу

Сет говорит то, что и положено говорить в таких случаях, приводит примеры со своими знакомыми, которые вполне адаптировались, подкрепляет это обнадеживающей статистикой выздоровления, с которой он хорошо знаком. Совершенно очевидно, что он искренне огорчен той бедой, которая выпала на мою долю.

— Все говорят, химиотерапия переносится очень тяжело. Это так? — спрашивает он.

— Мне не делали химиотерапию. Так что мне еще повезло. При обследовании у меня не обнаружилось лимфатических узлов. И кроме того, мне очень хотелось иметь ребенка. Хотя бы сделать попытку. Поэтому мне назначили курс лучевой терапии. Очень интенсивный. Это был настоящий кошмар. Однако хирургическая операция внушала мне больший страх. Она кажется такой варварски примитивной. Отрезать часть твоей плоти. От всего этого можно было сойти с ума. И я немного разочаровалась в себе, так как думала, что жизнь уже достаточно закалила меня, чтобы я могла вынести любые испытания.

— Здесь не должно быть иллюзий. — Он поднял палец. — Мы все такие же безумно наивные, какими были когда-то, Сонни. Просто сейчас меньше возможностей выразить это.

Такой подход мне по душе. Мой смех ударяется о пустые ряды стульев и отскакивает от них. Стоя над Сетом, одетая в мантию, я ощущаю, едва ли даже не осязаю эхо тех обычных отношений в зале суда, где многие мужчины взирают на меня с надеждой на снисхождение того или иного рода. Сет тоже в чем-то нуждается. Я это чувствую и уже замечала пару раз. Как он подается вперед, подперев подбородок рукой, локоть которой покоится на полированном дубовом барьере ложи присяжных, и наблюдает за мной с таким глупым, радостным и — нужно честно сказать — детским выражением на лице, что у меня замирает сердце от боли и жалости, и я отвожу глаза в сторону. Просто, на свою беду, он в некоторых отношениях оказался взрослым ребенком и не всегда может держать в узде свои чувства, как маленький мальчик, который шмыгает носом вместо того, чтобы вытереть сопли платком. Несмотря на это, я испытываю к Сету симпатию. Меня радует, что в нем сохранилась, пусть и не полностью, прежняя притягательная сила. Было бы катастрофой думать, что время, прожитое с ним, было потрачено напрасно, особенно после того, как я сделала подобный вывод относительно Чарли.

— Ладно, вернемся к нашим баранам, — произносит он. — Я думаю, ты хочешь узнать, что произошло с Майклом Фрейном. Когда ты сказала, что у тебя есть ко мне вопрос, я подумал, что ты рано или поздно спросишь об этом.

— Так, значит, я могу спросить?

— Я уже дал тебе ответ. Я не знаю, — сказал он.

— Значит, это все, что ты можешь сказать по этому поводу, Сет? Я всегда думала, что ты выбрал очень странное — если не сказать больше — имя в качестве литературного псевдонима.

— Это целая история, — отвечает он. — Когда-нибудь я тебе расскажу.

— И ты никогда не получал от него известий?

— Сомневаюсь, что он жив. — Сет произносит это таким угрюмым, безжизненным голосом, что мне становится не по себе.

— Ладно, — говорю я и на прощание поднимаю руку.

— Ты и в самом деле собираешься избегать меня все то время, пока будет длиться процесс?

— Буду стараться.

Когда я снова машу рукой, он хватает мои пальцы и другой рукой легонько постукивает по моим костяшкам — этим незначительным жестом он выражает стремление к более продолжительному общению. Я решаю пока оставить все как есть и ставлю точку лаконичной улыбкой. Повернувшись, я, к своей досаде, сталкиваюсь с Мариэттой, которая только что вошла в зал суда через заднюю дверь.

— Звонят из канцелярии председателя суда Туи, — говорит она.

И спрашивают, приду ли я на совещание судей, которое состоится сегодня позднее. Я сама беру трубку телефона в своем кабинете и заверяю Ванду, секретаря канцелярии Туи, что обязательно приду.

К тому времени когда я покончила со всеми делами и вернулась в канцелярию, Мариэтта уже приняла свою типичную для ленча позу за столом в секретарской. Ее взгляд устремлен на экран переносного телевизора, который она держит на коленях, одновременно поедая сандвичи из коричневого бумажного мешка. В густых, курчавых волосах поблескивает металлическая дужка наушников, а полная грудь, туго обтянутая свитером, посыпана крошками, на которые Мариэтта не обращает никакого внимания. Тем не менее не успеваю я показаться в проеме открытой двери, как становлюсь объектом ее пристального внимания. Цепкий взгляд оценивающе пробегается по моей фигуре, затем упирается мне в лицо.

— Ни слова, — говорю я ей.

Мариэтте удается хранить молчание только в течение нескольких секунд.

— Люди никогда не забывают того времени, когда они были влюблены, — произносит она внезапно, притворяясь, что разговаривает сама с собой.

— О, хватит об этом, Мариэтта, — бросаю я в ее сторону сердитый взгляд.

Она отворачивается, однако ее челюсти упрямо сжаты. Этим Мариэтта показывает свою непоколебимость.

— Это не была любовь, — поясняю я, — во всяком случае, для меня.

На лице Мариэтты появляется легкая гримаса. Я богохульствую. Однако вскоре моему пониманию открываются иные аспекты.

— Он обожал меня, — объясняю я, — и отвратительнее всего то, что мне нравилось именно это.

Я никогда не чувствовала себя так замечательно, никогда не была так боготворима, как в те месяцы, которые провела с Сетом. Однако его внимание шло на убыль, потому что такая любовь иссушает. В этом отношении Сета можно было сравнить с человеком, у которого открылось кровотечение из носа. Так близко, слишком близко. Жизнь с ним всегда несла с собой опасность задохнуться в его любви, утонуть в ней.

— Вообще-то я думала, что вы не разговаривали, — выдвигает Мариэтта аргумент в свое оправдание.

Входит Энни и молча садится на стул с прямой спинкой, который стоит в углу офиса Мариэтты. В одной руке у нее школьный учебник, а в другой — яблоко, которое она с аппетитом грызет.

— Я должна была спросить у него кое о чем. — И объясняю им, что мне удалось выяснить, что Хоби и Дубински друзья еще со школьной скамьи.

— Ну и что? — удивляется Мариэтта.

— А то, что объяснение, которое предложил Мольто два дня назад и которое я подняла на смех, вполне реально. Именно Хоби мог быть источником той самой утечки, в которой он обвинял прокуратуру в первый день процесса. То есть он сплавил эту информацию своему дружку Дубински, а тот написал статью, где сообщалось, что объектом покушения должен был стать Эдгар.

Предположение кажется обеим женщинам не лишенным оснований. Мариэтта даже снимает наушники, а Энни тут же соглашается со мной и говорит, что дело нечисто и кто-то — скорее всего именно те люди, о которых я упомянула, — ставит палки в колеса обвинению.

— Этот Дубински, — говорит она. — Он плохой. Он змея.

Она вспоминает инцидент двух- или трехлетней давности, происшедший во время процесса Термолли, на котором рассматривалось дело вице-президента одной нефтяной компании и его любовницы, обвинявшихся в убийстве жены первого. Судья Саймон Норфолк поймал Дубински с поличным, когда тот, приложив ухо к двери комнаты присяжных, подслушивал их дискуссию. Норфолк посадил Стью в камеру временного содержания на несколько часов за неуважение к суду. После того как в суд явилась целая свора адвокатов, нанятых «Трибюн», и принялась кричать о нарушении первой поправки, репортера, конечно, пришлось отпустить.

— Да, — говорит Мариэтта, — но тогда вы задали правильный вопрос, судья. Какую выгоду получает он от этой защиты? Вот здесь концы не сходятся.

Энни возражает ей, пытаясь найти логическое объяснение, и тихо произносит:

— Но может быть, это имеет какое-то значение для процесса без присяжных?

Мне это тоже пришло в голову.

— Подумайте, Мариэтта, — говорю я. — Томми сидит на раскаленной сковородке — ему нужно начинать побыстрее, потому что он надеется удержать Лавинию в узде. Хоби знает это, так как он и есть тот человек, который создает связанные с ней проблемы. Поэтому он проталкивает историю в газету, кричит «Караул!», потому что теперь, дескать, нельзя добиться объективного отношения со стороны присяжных, а затем великодушно соглашается на суд без присяжных, мол, только ради того, чтобы мы могли начать. Хоби прекрасно понимает, что в нормальных условиях я вряд ли пойду на это в деле, где лично знакома со многими фигурантами. Вы помните, что сказал Нил, когда я разъяснила ему, что влечет за собой отказ от суда присяжных: «Это то, чего мы хотим».

— О-о-о! — произносит Энни, и ее лицо растягивается в гримасе изумления. — О-о-о, очень хитро придумано!

— Чего я не могу пока взять в толк, так это на что он надеется и что думает выиграть при таком раскладе, когда все решает судья.

Мариэтта смеется:

— Судья, я не подначиваю вас и не дразню, нет, ничего подобного, но, судья, знаете, многие из тех защитников, которые работают в этом здании, могли бы сказать ему: «Устрой так, чтобы она вела процесс без присяжных, и у тебя будет неплохой шанс». Именно так, судья.