Опыт интеллектуальной любви - Роман Савов

Несколько раз мимо прошла и Канунникова. С тех пор она сильно изменилась. У нее была другая прическа. Она была в брюках, а не в юбке — это портило ее.

Периодически мелькала какая-то блондинка, тоже почему-то знакомая. У этой были пышные груди, которые буквально вываливались из-под халата.

Когда время стало приближаться к двум, я подумал, что Настя не придет — и это уж теперь точно, а я не успею на прием в первую смену. А во вторую образуется новая очередь. Я буду сидеть здесь до вечера.

В кабинете меня встретили враждебно. Когда врач попросила повернуться спиной, я вобрал живот и расправил плечи, стараясь не сутулиться.

— Молодой человек, у вас ужасный кифоз. Надо что-то делать.

— Что такое кифоз?

— Искривление позвоночника.

Еще несколько лет назад, до армии, все восхищались моим телом. А теперь? Это из-за голода.

По дороге я ссутулился еще больше. Апатия. Вдруг мир потерял краски. Я удивленно поймал себя на том, что мне все равно, как я выгляжу. Мне не для кого было хорошо выглядеть!

Я пошел домой, надеясь, что на свежем воздухе грустные мысли исчезнут. Хотелось добраться до дома, поесть картошки с огурцами и дочитать, наконец, Булгакова.

Но звонок телефона разбил планы. Он раздался одновременно с просовыванием ключа в замок. Я не сомневался в том, что звонит она.

— Кисыч, ты пришел?

— Да, только что. Твой звонок застал меня на лестничной площадке.

— Я на Новоселов.

— А что ты там делаешь?

— Ты подойдешь? Тогда все и обсудим. У меня денег на счету мало.

— Хорошо.

— Только ты быстрей. Я уже вся продрогла.

— Считай, уже иду.

Я не стал есть. Просто оделся и вышел.

— Кисыч, как же я соскучилась!

— Я тоже. А почему ты не пришла в больницу?

— Я была.

— А почему я тебя не видел?

— Не знаю.

Я представил себе тот подоконник, на котором она сидела. Сидела, и не видела. Мне даже показалось, что я мельком видел ее в поликлинике.

— Теперь тебе придется покупать все самому.

Я сначала не понял, о чем она.

— После двух беременностей я не намерена рисковать. Если ты хочешь быть со мной, тебе придется покупать презервативы.

Она говорила это буднично, думая о чем-то другом.

— Подожди меня здесь.

Я пошел в сторону аптеки, уже по дороге решив, что презервативы я здесь покупать не стану. После того урока это не представлялось возможным. Однако, как и Раскольников, я должен был произвести "пробу". Я зашел в аптеку, увидел большое скопление народу (в основном, пенсионеры), молодых фармацевтов, увидел глумливую очкастую девицу в халате, сидящую слева от двери, развернулся и вышел.

Настя стояла спиной ко мне на другой стороне дороги. Я подошел к рядом стоящему "комку" и попросил пять пачек презервативов и пачку сигарет.

Продавщица спросила, какие мне нужны: по 5 рублей или по 7. Я попросил по 5. Она спокойно достала коробку и предложила выбрать.

Отныне всегда буду покупать презервативы в ларьках!

Настя удивленно уставилась на меня, появившегося с другой стороны.

— Пойдем в магазин?

Оставшиеся десять минут мы шли молча. Все напоминало почему-то Бунина.

Я возбудился, когда помог снять ей дубленку. Юбка и зеленая кофточка очень ей шли.

Я поставил чайник. Настя удивилась:

— Зачем?

— Согреемся.

Я откупорил шампанское, помыл фрукты.

Настя была по-прежнему задумчива. Казалась рассеянной.

Бокалов у бабушки не было, поэтому пришлось налить шампанское в стаканы. Еще раз меня кольнуло под сердце — уж больно пошлой была встреча. Если Настя действительно занималась не только массажем, происходящее должно было напоминать ей "работу". И грань между мной и клиентом делалась зыбкой.

— Пойдем… в комнату… — неуверенно предложил я.

Я взял стаканы. Настя не выпила даже половины.

Освобождая руки, я поставил шампанское на подлокотники, а потом повернулся. Наши глаза встретились. Мы были серьезны. Что-то происходило, но это что-то было не на поверхности, его нельзя было выразить, оно было тайной.

На меня смотрит совершенно незнакомая женщина, женщина, о которой я ничего не знаю.

Я взял ее за руку и сел вместе с ней на кровать. Настя села как-то угловато, словно тоже не знала, что делать. Я взял ее за плечи и уложил на спину. Возбуждение достигло небывалого уровня.

Я склонился к ее уху и прошептал:

— Ты лежи, а я буду наслаждаться тобой. Ты позволишь? Я растерян. Я так давно этого хотел, что теперь не знаю, что делать.

Она молча смотрит. Все так же серьезно.

Я начал с ног. Как в далеком сне о любви к библиотекарше, я изучал ее ноги губами и языком, наслаждаясь нейлоном, запахом, наслаждением Насти, которая прикрыла глаза и унеслась в мир, где, быть может, мне не было места. Я добрался до ее бедер, обнаружив, что на ней чулки, а не колготки. Я попробовал вспомнить, видел ли я на ней именно эти чулки, но не вспомнил. Оставив сокровенное нетронутым, я поднялся выше, изучая ее шею, забрался под свитер без помощи рук, одним лицом, добрался до бюстгальтера, зубами стянул его вниз…

Потом разум мой помутился. Я окунулся в мир чистой эстетики, в котором не было места похоти.

Я превратил стаскивание юбки с ее бедер в культ. Я снял с нее одежду без малейшей неловкости. Я ценил каждую секунду. Теперь я знал цену времени.

Когда я довел ее почти до бессознательного состояния (при этом она не сказала ни слова!), настал момент совокупления. Я решил, что начало будет осуществлено без всяких ухищрений. Презервативом можно будет воспользоваться потом…

Но она открыла глаза, холодно посмотрела на меня и попросила достать все сейчас же.

Заблаговременно я уже приготовил все: в кармане брюк лежал один презерватив из трех, находящихся в пачке.

В последний момент я бросил на нее взгляд. Солнечный луч ворвался в комнату и осветил все.

Настя лежала почти полностью обнаженной, в одних чулках, в позе, весьма напоминающей "Маху" Гойи. И даже внешне была на нее похожа.

Было совершенно ясно, что она не беременна. Грудь ее была какой-то ладной. Я давно уже не видел ее, поэтому мне могло просто так показаться. Тело выглядело более совершенным, чем перед нашим расставанием. Или мое желание делало его таковым?

И главное — ее лицо. Таким я его еще никогда не видел. Никаких следов разврата.

Я прилег в ее ногах.

И снова я ощутил, что это — друга женщина, не та, что раньше. К горлу подошел странный комок, меня затошнило, но это была какая-то блаженная тошнота. Ощущение такое, будто сбылось. Желать больше нечего. Рай достигнут. Конец. Время остановилось. Похоть исчезла, будто и не было ее вовсе.

Я нежно склонился к ее лицу и поцеловал.

Мы были заодно. Все противоречия ушли. Не надо было больше ничего никому доказывать. Все открылось — мы обрели знание. Знание добра и зла?

Я пережил этот миг, ощутив в себе движение времени. Тогда я открыл глаза и посмотрел на нее. Она плакала.

Мы шли от Театральной к alma mater, когда стал накрапывать дождь. Было свежо и тепло. Зонт был, но не хотелось его раздвигать, хотелось вдыхать и вдыхать свежесть. Время отстало — оно всегда плетется позади влюбленных.

Настя спрашивает, что же мы будем делать дальше, и я не знаю, что ответить. Свежесть дурманит, и я хоть и не хочу верить в будущее, а все же верю. Воздух пьянит, и вера переполняет так же, как любовь.

Настя смеется так горько, будто плачет.

Она говорит о собственном одиночестве, в котором нет и не может быть ни меня, ни кого-то еще. Одиночество смерти. В этой пустоте нет и не может быть любви.

Ее холодность составляет резкий контраст с пробуждающейся природой. Природа воскресает, преодолевая одиночество, а Настя убивает меня на лоне воскресающей природы. Исида уничтожает своего Осириса.

Она говорит, говорит много, мешая правду с ложью, а я слушаю, заглядывая ей в лицо, прижимая ее, чтобы не потерять еще раз.

— "А Мамонтенок все держался за мамин хво-хвостик…"

— У меня есть для тебя сюрприз.

— Для меня? — испугалась она.

— Не бойся. Приятный сюрприз.

— В нашем положении приятных сюрпризов не бывает.

Я достал из кармана стеклянного мамонтенка, купленного в турлатовском магазинчике.

— Кисыч, какая прелесть… Мамонтенок.

— Это на память. О нас. Обо мне. О тебе.

Она обхватила меня за шею и поцеловала — нежно, без страсти.

Мы прогулялись до площади Мичурина, сделали круг, подошли к мосту, спустились. Я никак не мог насытиться ее губами:

— У нас второй медовый месяц.

— Да, если бы знала, что ты станешь таким, нарочно бы от тебя ушла.

В ее словах не было веселья. В них послышалось сожаление.

— …и что же произошло? — меня забавляла ее манера вести рассказ на грани фола.

— Ничего. Я не могла ни с кем быть в тот период. Слишком сильна была сердечная рана.