Возвращение корнета. Поездка на святки - Евгений Гагарин

— Видно вам идти надо, Андрей Николаевич. Не стану задерживать, упрашивать, хоть и честью почла бы гостьбу вашу.

— Да, не судьба, милая Аленка. Благодарю за прием, за ласку, — отвечал корнет чуть улыбаясь.

Она утерла рукавом глаза:

— Не ждала, не гадала, что так встретимся, Андрей Николаевич, что жизнь такую жить будем. Да что горевать: одну жизнь живем, другой не даруют, надо ее до конца жить, как есть. — Она вздохнула. — Я вам хоть на дорогу чего соберу.

Вытащив холщовый мешок, Аленка, несмотря на уговоры Подберезкина, положила туда шмоток сала, бутылку меду, яиц, коржиков; всё хотела, чтоб он снял немецкий мундир и надел пиджак мужа, но корнет отказался, с умилением глядя на нее — «милая прежняя Аленка, как хорошо, что он видел ее, будто день прожил в старой России!».

— Бог в напутие! — сказал старик, когда Подберезкин протянул ему на прощанье руку.

Аленка провожала не долго, только до конца сада; он просил ее не ходить дальше: отчасти он боялся ее подвести, а кроме того хотелось ему наедине расстаться и проститься с родными местами. У поворота, после которого закрывался вид на дом, они остановились, и, не зная, какими словами выразить ей свои чувства, он сказал только еще раз: «Прощай, милая Аленка. Спасибо за всё, желаю тебе хорошей жизни. Кланяйся Алексе. Жалею, что не видел».

— Ах, Андрей Николаевич, сухая бы корка, да волька! — вдруг страстно отозвалась она. — А вам вот счастья желаю.

— Дай я тебя обниму на прощанье.

Он обнял и поцеловал ее трижды, и опять у нее в глазах блеснули слезы.

— Березничком-то, — заговорила она поспешно, — вы к самому городу живо подойдете, ни души не постреваете. А там, говорят, уж ваши стоят. Храни вас Бог!

Оставшись один, он прошел еще несколько шагов и остановился, отсюда в последний раз можно было видеть дом. Сколько раз, уезжая когда-то в гимназию то с летних, то с рождественских каникул, он с грустью оборачивался здесь назад, стараясь надолго запечатлеть всё в памяти; теперь нужно было унести этот образ навсегда. Прямо перед ним, замыкая широкую аллею, обнесенный розовым вечерним солнцем, покинуто стоял их дом. Этот задний — интимный — фасад дома напоминал былое особенно; сюда выходили все жилые комнаты: вон там висел балкончик детской, как раз над ним был мезонинчик няни Гавриловны — и ей не дали кончить здесь старые дни; сбоку в большой солнечной угловой спали родители, внизу посередине была терраска, где летом по утрам пили чай, а вечером собирались после ужина, и очень часто отец читал вслух что-нибудь, большей частью по истории, или рассказывал об японской войне, на которой он был морским офицером, о чужих странах — эти летние вечера без гостей в Муханах были для корнета обнесены каким-то неземным нимбом. Какой нисходил покой на землю и как благоуханно кадили в темноте цветы из сада: табак, резеда, левкои! Благословенны те простые времена, освященные миром настоящей жизни от отцов к детям, благословенны люди, давшие ему познать эту жизнь!.. И, как всегда при мысли о родителях, горячее, всезаполняющее чувство любви и благодарности охватило его, вместе с острой болью, что их уже нет, но и надеждой на новое соединение. Он невольно поднял голову и посмотрел на небо: если они еще были где-нибудь, то только там. «Идеже вси праведнии пребывают» — припомнил он. Что ж, они были, несомненно, праведники. И что-то пронизало его в это время, как будто шли незримые нити от них к нему, и как будто и они на него сейчас смотрели. Это чувство их бытия — непостижимого, но не страшного бытия — постигало его уже не раз, иногда наполняя робостью, даже трепетом, иногда радостью и надеждой на смерть. «Упокой, Господи, душу рабов твоих Николая и Анны!» — сказал он и перекрестился, и почти помимо воли стал на колени и поклонился дому. Как раз в этот момент сбоку, с запада широко скользнул по стене луч, ослепительно и радужно заиграли стекла, а потом, как завеса, упала тень. Дом этот, дом его отцов, был уже мертв, был — как могила, и ему, конечно, не было суждено воскреснуть. Прощайте, милые Муханы! — сказал корнет, вставая и не стряхивая земли с колен — если бы можно было унести землю родины с собою!..

За поворотом дома уже не стало видно.

XVII

Шел он молодым березняком, легко опушенным первой зеленью, сладко и нежно благоухавшей, то подымаясь на взгорки, то опускаясь в долины. Налево широко расстилались дали: луга, голые поля, светлые ложа вод, синие гребни лесов — огромные российские просторы, уходившие туда, на восток, на тысячи и тысячи верст. За время похода корнет уже снова привык к этому чувству огромности, бескрайности России, стоявшей в миру, как ни одна страна в Европе, прямо перед Богом, уходившей своими концами куда-то непосредственно в Божий космос. Россия — это был целый отдельный мир. И чувство это наполняло и гордостью и горестью. Щедро дано России от всякого блага: земли и вод, долин и гор, степей и пустынь, рек и озер и морей, тучных полей, дремучих лесов, неистощимых недр земных, как ни одной стране в мире, — но на что она обратила это богатство мира?.. Много было дано ей, много с нее и спросится — и как станет она держать ответ?.. В полуверсте от березника тянулась рядом большая трактовая дорога; шел корнет теперь уже местами, которых сильно коснулась война: поля лежали незасеянные, изборожденные и измятые танками, с огромными затопленными водой глазницами воронок; вместо селений чернели пепелища и обуглившиеся скелеты былых домов, дикой ордой налетало с ревом воронье, обдавало запахом гари, сзади на горизонте медленно и тяжело подымался вал дыма. «Дикое поле!» — снова пришло в голову. Как после татар, вместо России лежало дикое поле, но не это было страшно! Не раз уже оставались на Руси пепелища от селений, теснились курганы могил, прорастали дикой травой тропы, полыхали пожары и застилал дым небо, кричало над трупами воронье. Не это было страшно!.. Всё это Россия выносила, вынесет и теперь. «А старуха наша, дорогая, выживет», — вспомнил он слова старика-дьякона. Вынесет, несомненно, но будет ли, останется ли она Россией?.. В голове всё время стоял стих Блока: «Но страшно мне: изменишь облик ты…». Раньше — и после половцев и после татар и после великия смуты и воров, как феникс, вставала именно Россия, обновленная и просветлевшая, словно осеняя себя крестом. А теперь? Не Россия вставала! — Эта мысль была ужасна, но она приходила Подберезкину неотступно. Иногда корнету даже казалось, что русского народа и России вообще уже не было; была грозная держава на великих российских просторах, но не светлая, не святая Русь, которой Россия могла бы и должна была бы стать, именно этот путь ей был уготован и был ее путь; но она сошла с него и шла теперь темными пагубными путями, разрушая жертвенники и побивая пророков и поклоняясь одному князю мира. Демон реял над Россией, застилая ее темными, холодными крыльями — такое было у Подберезкина чувство. Россия шла не туда, куда звал Христос, увлекая за собой по-видимому и весь мир: уж не Антихрист ли она многоликий?.. Но тотчас же вспомнилась Наташа, Алена, даже партизаны, певшие о Москве, — о, нет, они не были антихристами, хотя и принадлежали новому!.. Россия была просто тяжело больна, боролась в судорогах и корчах против яду, вспрыснутого ей… Недоумение, смятение, страх и боль за Россию теснились в сердце Подберезкина, и он не находил никакого ответа. Шел он сюда, мечтая о белом воинстве, о светлом стяге, о подвиге за Россию и Христа; всё это, как и вера Паульхена, оказалось донкихотством, вздором: не было ни белого воинства, ни светлого стяга, ни похода за Христа; наоборот — принесли они лишь ложь и зло. Там же, где он предполагал зло, и где — он знал это твердо внутренне — оно было на самом деле, там оказались Наташа и Алена, отнюдь зла не представлявшие. В этом именно и таилось самое страшное: добро обращалось в зло, а зло принимало вид добра в новом миру. В мире жил хаос, вавилонское смешение, нельзя было понять, кто друг и кто враг, где зло и где добро; в мире всё было зло, над миром реяли черные холодные крылья, и кто-то скалил, как череп, в усмешке зубы… Отчаяние холодило сердце, а впереди стояла пустота, равнодушная немая бездна…

Часам к пяти корнет наткнулся на первые немецкие аванпосты.

— Halt! — окликнули его откуда-то из-под земли. — Hande hoch! — и на плохом русском: — руке верх!

Он поднял руки и смело пошел дальше по направлению голосов; немцы, привыкнув к перебежчикам, не стреляли. Набрел он на артиллерийский блиндаж — видимо, его нарочно пропустили вглубь. Молоденький лейтенантик, совсем мальчишка, небритый и грязный и судя по всему щеголявший этим как новичок, принял его поначалу, грозно взъерошившись, как задорный щенок, но тотчас же переменил тон, извинился, прикладывая руку к пилотке, щелкнул каблуками. Для него, как для многих немцев, война всё еще была игрой в солдатики. На мотоцикле корнета доставили в город в штаб коменданта, и уже через час, передав бумаги и письмо Паульхена, выбритый и вымытый, вновь в немецкой форме, он свободно шел по городу. Узнал он, что город решено было оставить, узнал также, что часть его переброшена далеко на запад, почти на границу Германии. Ночью, чтобы избежать нападения советских летчиков, гарнизон должен был сняться. С ним Подберезкин дошел до железнодорожного узла, а оттуда должен был пробираться дальше до своей части.