Андрей Рублев - Павел Северный

Келарь, увидев Андрея, спросил, идя навстречу:

– Пошто эдак запоздно воротился? – И тут же продолжил: – Надобность в тебе у игумена объявилась.

– Может, скажешь, в чем надобность?

– Не ведаю. Только с полудня все время он о тебе спрашивает. А ты эвон как запозднился. Феофван, как я вижу, может семь потов из людей выжать. Ступай поснедай – и к игумену. Сам знаешь, старец не любитель ждать, начнет попрекать нерадивостью.

Книжная горница в игуменских покоях монастыря просторна, но приземиста. В красном углу перед большим образом Симеона-богоприимца горит лампада, освещая лик святителя, в честь которого основан монастырь. Вдоль трех шершавых стен – крепкие полки. На них – книги в кожаных и деревянных переплетах, связки летописей, свитки грамот с висячими печатями. На четвертой стене развешаны булатные мечи, щиты и секиры. По преданию, они отняты в битве с кметами полоцкого князя Всеслава Брячиславича, давным-давно подступавшего с недобрым нашествием, но отогнанного новгородцами, которые бились с ним в лесах возле Зверина монастыря.

Когда Андрей вошел в горницу, игумен Исидор с шалью, накинутой на плечи, сидя у стола, читал свиток.

– Благослови, честной отец, – сказал Андрей, отвесив поясной поклон.

Исидор не торопясь благословил Андрея, начертив рукой в воздухе крест.

– Пришел! Заждался тебя, Андреюшко. Надобен, а тебя нет и нет.

Старец, встав, прошелся по горнице, зябко потирая руки. Лицо монаха посуровело. Походив молча, Исидор остановился у стола и, свернув только что читанный свиток, спросил:

– На сколь ден у тебя работы в крестовой архиепископа?

– Кто его знает. Как будет робиться.

– Тогда Феофан будет один надобное дописывать. А ты соберешься в путь.

– Далеко ль?

– Не торопи. Обо всем порядком поведаю. В свитке сем вычитал радостную для тебя весть. Привезена сия грамотка инокинями из монастыря Покрова Богородицы, в коем ты оставил о себе добрую память. Матушка Рипсимия вопрошает меня про твое житье.

Андрей, слушая старца, не отводил глаз от руки монаха, держащей свиток.

– И велит мне благословить тебя сызнова наведаться в доверенный ей монастырь.

Андрей от сказанного растерянно сел на лавку возле двери, а старец, увидев на его лице испуг, спросил:

– Пошто лик побелел?

– Нет мне туда пути. Там…

– Помолчи! – резко сказал Исидор, положив свиток на стол. – Обо всем, о чем мог бы сказать, мне давно ведомо. Дружеская тебе душа, ноне Господу на милость доверенная, печалится о тебе, а от печали душевную стойкость теряет.

– Честной отец, неужли повелишь заново душевную боль ворошить?

Исидор, не глядя на Андрея, вновь резко и твердо сказал:

– Поедешь! И душевную боль осилишь, веря, что иная тяжесть житейская оборачивается для души исцелением от боли. Ведь радостен тебе зов матушки Рипсимии? От меня не надобно скрывать помыслы. Матушка, живя милосердием к людскому горю, решила позвать тебя для желанной встречи. Она за свой зов перед Господом в ответе. Понимай, что праведница не углядывает во встрече греховности. Быть сей встрече! Поедешь не с пустыми руками. Повезешь иконы, написанные тобой по моему наказу. Уразумел? Мудра Рипсимия, доверив мне тебя с горестью, кою врачевал сотворением икон. Новгород не позабудешь, потому сам в нем о себе память оставил, трудясь с Феофаном. Его замыслы выполнял, но сумел в них и свое разумение оставить. Ступай! Собери мысли. Поутру решим, когда в путь подашься.

3

Только на четвертый день в закатное время Андрей на подводах Зверина монастыря, груженных мешками с припасами, доехал вместе с двумя монахинями до берега реки, по которой предстояло плыть в обитель на струге.

Андрей перенес на струг связку икон, а потом помог с погрузкой всех припасов.

4

При напористом попутном ветре по реке плыли второй день. Плотные облака застилали небо. Берега в свежей зелени, а речная вода с черными полосами у берегов, и нет в ней красоты прибрежных отражений.

Плывет струг, вспенивая воду, и частенько из камышей поднимает на крыло то диких гусей, то уток. На корме у рулевого весла в нагольном тулупе здоровенный мужик, которого величает монахиня Дукитий, нахмуренно оглядывает берега. Парус в проворных руках двух монахинь. Черноглазую зовут Хрисой, а голубоглазую Дарьей. Хриса задумчива, а Дарья любой момент готова оживить лицо улыбкой. Хрисе не по душе, что Дукитий круто изворачивает струг то к одному, то к другому берегу, будто старается обойти мели, и она кричит ему:

– Че виляешь, чать, по вешней воде бежим!

Дукитий на подобный выкрик жмет в кулаке бороду и, не подавая голоса, недовольно сплевывает за борт.

Андрей Рублев, накинув на плечи полушубок, сидит на носу, прислушиваясь к монотонным всплескам воды. Первый день плыли медленно из-за ветра, едва шевелившего парус. Сегодня ветер дул ровно, и от надутого паруса поскрипывала мачта. Андрей думал обо всем, что оставил в Новгороде. Чаще всего перед глазами лицо Феофана Грека, озабоченное и печальное. Он проводил Андрея до околицы, долго не отпускал из объятий и на прощание подарил кисти, сделанные в Византии. Не менее тепло простился с Андреем и игумен Исидор, вручил в дар лисий треух. Мохоногий отговаривал Андрея покидать Новгород, но тот был уверен, что он делал это по просьбе Феофана. Андрей не жалел, что больше не вернется в Новгород, потому что устал от недоброй зависти живописцев, с которыми пришлось столкнуться в Зверином монастыре и возле Феофана Грека.

Плывет струг по неприветливой реке, все еще не унявшей прыть вешней воды. Пробегает мимо глухих стен хвойных чащоб, плывет мимо рыбачьих сельбищ и одиноких избушек. При виде струга к реке с веселыми криками бегут ребятишки с лающими собаками. Сельбища жмутся к перелескам, будто ищут от них защиты во время зимних буранов и метелей. Избы в них черные, под такими же черными соломенными крышами. Маленькие оконца изукрашены резными наличниками. Есть в хмурости таких сельбищ суровая красота.

За очередным поворотом река стала шире. Андрей зябко повел плечами, встал. Прошел на корму, обрадовав Дукития, которому было тягостно одиночество.

– Согнал ветерок-то?

– Студено стало.

– Дале, когда побежим мимо Векшиных сосновых оврагов, еще студенее будет. В них до середки лета снега лежат.

– Ты, должно, родом здешний, Дукитий? На реке живешь, как на своей печке.

– Ежели по правде баять, то могу поведать, что ничегошеньки не ведаю о том, где народился. Батюшку с матушкой в полон взяли, а меня на четвертом году от роду бабка, от татар спасая, сюда уволокла. Бабка померла, так и не сказав, откуда я родом. А реку не хуже своей ладони знаю.

После полудня облака начали прокалывать лучи яркого солнца, а на реке звездочками стали вспыхивать блики. Солнце преображало мрачные лесистые берега. В окраске хвои и мхов ожили красочные переливы оттенков.

Андрей под присмотром Дукития стоял у рулевого весла и выполнял приказания кормчего. Это увидела, перебарывая дремотность, Хриса и спросила Андрея:

– Никак, до всего охота тебе дознаться? Видать, потому и за Русь стоял на Куликовом поле.

– Так в житейском обиходе, матушка, любой труд подмога.

– Судишь резонно. Что ж. Постигай ремесло кормчего. Ночевать, Дукитий, станем возле Вороньего сельбища.

Когда монахиня ушла с кормы, Дукитий, вытерев рукой вспотевший лоб, с удивлением спросил:

– Неужли правду молвила про Куликово-то?

Андрей кивнул.

– Пошто до сей поры молчал?

– Воды с той поры из всех рек Руси много утекло.

– Да то чудо-то, поди, вечно. Повидал его, стало быть?

– С мечом за него на татар шел.

– А мы здеся про него только слыхали, – с завистью в голосе сообщил кормчий.

Андрей, увидев вдали очертания крепостных стен, сказал:

– Гляди, никак Угляд-крепость?

– Она самая. Теперечи меня допусти к веслу.

На крутом каменистом берегу, нависая над рекой, дыбились высокие бревенчатые стены. Скворечниками над ними вздымались три оглядные вышки, в которых маячили дозорные.

Дукитий круто повернул струг к берегу, вел его возле каменистых скал с причалами, у которых густо началены струги, ушкуи и лодки. Когда струг поравнялся со стенами крепости, со средней башни донесся крик:

– Куда путь держите?

– В обитель Покрова! – напрягая голос, ответил Дукитий.

Вечернее эхо раскатисто повторило вдали вопрос и ответ.

– Кажись, пронесет, – обрадованно сказал Дукитий.

Но следом на башне затенькал колокол.

– Не пронесло. Велят приставать. Станут трясти, окаянные.

Струг, покорный рулевому веслу, поплыл к причалу. Хриса с Дарьей проворно спустили парус…

Дозорные кметы, без особого удовольствия оглядев груз на струге, несмотря на протесты и причитания Хрисы, пугавшей их Божьим наказанием, все-таки уволокли мешок с овсяной крупой.

Подняв парус, струг отплыл от Угляд-крепости, при добром ветре продолжая путь среди берегов, с которых наносило ароматом цветущих черемух. Река стала узкой, несла вешние воды в русле, зажатом высокими берегами. Солнце садилось в кумачовом полыме, вещая на завтра ветер.