Скрижали судьбы - Себастьян Барри

Одну ночь я особенно запомнила, потому что мне довелось увидеть, наверное, самую необычную вещь в своей жизни, а уж кое-что необычное мне в жизни пришлось повидать.

Мне нужно быть очень осторожной с этими «воспоминаниями», я ведь понимаю прекрасно — кое-каких сцен из того беспокойного времени, что так живо встают у меня в памяти, попросту быть не могло. Но та ночь, уж какой бы невероятной она ни казалась, а все же, думаю я, не из их числа.

Судить, насколько велик был мой позор, можно было по тому, что я не стала, как любила бывало, карабкаться на песчаный холм (хоть тут и всегда был риск натолкнуться, а точнее — споткнуться о влюбленные парочки), а вместо этого дошла до конца всего, где в море проливалась глубокая узенькая речушка и днем столовались чайки.

Я стояла на песке. Прилив схлынул, вокруг было безупречно тихо. Вдалеке, справа от Нокнари, какая-то извилистая тропинка забавлялась с огнями невидимого автомобиля — вот они исчезнут, вот вновь появятся. Но никаких звуков до меня не доносилось, я была слишком далеко.

Ветра не было, небо было огромным, эмалево-синим от лунного света. Несложно было представить, что одно-единственное человеческое существо занимало тут самое незначительное место. Море убегало вдаль, акр за акром укрытой, сонной воды.

И вдруг откуда-то — еле слышное рычанье. Я даже оглянулась, думая, вдруг какой бешеный пес забрел на пляж. Но нет, звук раздавался откуда-то очень издалека, по правую сторону. Я взглянула туда, через весь пустой берег, до самых огоньков прибрежных домов, что стояли футах в двухстах от меня. И тут я увидела, как линия горизонта — наполовину суша, наполовину море — стала пронзительно желтой.

Я подумала, что Господь явился, чтобы, как и отец Гонт, отречься от меня. Не знаю, с чего я это взяла, разве что и впрямь чувствовала себя такой виноватой.

Тоненькая мерцающая линия все ширилась и ширилась. И шум все нарастал, а я босыми ногами ощущала, как дрожит песок, дрожит внизу, глубоко подо мной, будто что-то подымается из самых недр земли. Свет разросся, расширился, затем взревел, все сгущаясь и сгущаясь, пока не стал похож на край чудовищного ковра-самолета, а шум превратился в грохот огромного водопада, и я глядела наверх, и вправду как помешанная — и уж точно чувствовала себя безумной, что твой шляпник, а шум и огни становились все гуще и гуще, больше и больше, и вот я уже различала отдельные круглые брюшки, и металлические носы, и гигантские вертушки — самолетов, десятков самолетов, даже, может быть, сотен, которые в лунном свете все были будто звери какие-то, но чудные, с маленькими прорезями окошек спереди, и, наверное, во мне и впрямь говорило безумие, потому что мне казалось, что я различаю крошечные головы и лица, и все они, как говорится, шли клином — мрачно, гибельно, будто неся с собой конец света.

И оттого, что все самолеты летели вместе, шум их вырос до истинно библейских размеров, чего-то из Книги Откровения, и небо над моей головой полнилось ими — их металлом, светом, ревом, они так и хлынули на меня, летя над морем так низко, что мощь их двигателей втягивала воду, рвала воду на лоскуты, которые падали обратно со змеиным свистом. И я чувствовала, как эти самолеты вцепились в меня, вцепились в сам берег, пытаясь сдернуть нас с наших мест, выдернуть мозги у меня из черепа, глаза — из глазниц. И они все лились и лились на меня сверху, ряд за рядом, сколько их было там — пятьдесят, сто, сто пятьдесят? — минута за минутой они все лились на меня, а затем стали удаляться, оставив в небе после себя будто огромный вакуум, оставив тишину, которая ранила чуть ли не сильнее их грохота, словно эти таинственные самолеты высосали весь кислород из неба над Слайго. И улетели дальше, расшатав и разбив все побережье Ирландии.

* * *

Несколько дней спустя я возилась с розами у крыльца. При всех моих бедах занятие это приносило мне капельку утешения. Но ведь ясно, что эти потуги на садовничество, даже столь случайные и хаотичные, как мои, всего лишь попытка притянуть к земле небесные цвета и ценности. День выдался холодным, и мои голые руки покрылись гусиной кожей. От самого присутствия роз, еще невидимых, спеленутых так плотно и тайно в зеленых бутонах, у меня голова чуть ли не шла кругом.

Услышав, что кто-то идет по дороге, я оглянулась. Идет или едет — судя по звукам, там мог плестись и старый осел. А я, хоть и так покойно мне было с моими розами, не желала, чтобы меня видели — ни люди, ни животные. Может, в этом году цветы будут другими — не расцветут совсем в «Сент-Анну» или «Мальмезон», а потихоньку превратятся в «Сувенир де Слайго», память о Слайго.

Но то был не осел, то был человек, и очень странным он мне показался, потому что его коротко остриженные волосы курчавились, будто у негритянского джазмена, а костюм на нем был цвета пепла. Нет, это даже не костюм был, а что-то вроде форменной одежды. Даже лицо его казалось до странного сизым. И тут, к своему удивлению, я увидала, что это Джек. Конечно, потому и форма, ведь он же в Индии, сражается во имя короны, но если он в Индии, тогда что же он делает в Страндхилле, на этой ничейной земле?

И тут вдруг сделалось куда холоднее обычного холода изменчивого дня на ирландском побережье, и на гусиную кожу моих рук будто наросла еще одна гусиная кожа. Разве этот странный призрак не враг мне теперь?

— Джек? — все равно крикнула я, отбросив всякую осторожность. У меня мелькнула безумная мысль — вдруг он помочь мне пришел. Но что с ним такое случилось? Чем ближе он был, тем чуднее казался, и, если б это не было так неправдоподобно, то я бы даже сказала, его будто подпалили — точно, подпалили.

Мужчина остановился, может, удивившись, что я с ним заговорила. По правде сказать, выглядел он напуганным.

— Джек Макналти? — спросила я, будто это могло как-то помочь. Ведь знает же он, как его зовут. Теперь, уж точно, я растерялась не хуже него.

Он заговорил так, будто не открывал рта несколько дней, слова спотыкались о его губы.

— Что? — выговорил он. — Что, что?

Он был так искренне перепуган, что я спустилась к калитке и подошла к нему поближе. Мне показалось, что он вот-вот прянет дальше, и вправду как осел. Но я была всего-навсего маленькой женщиной в хлопковом платье.

— Вы ведь не Джек Макналти, верно? — спросила я. — Вы очень на него похожи.

— Кто вы? — спросил он и оглянулся назад, на море, будто опасаясь засады.

— Никто, — сказала я, имея в виду — никто, чтоб меня бояться. — Я Розанна, жена Тома — была его женой, наверное.

— А, я про вас слыхал, — сказал он, но без ожидаемого упрека в голосе. Внезапно показалось, будто он рад тому, что может поговорить со мной, рад, что повстречал меня. На мгновение он вскинул правую руку, словно хотел протянуть ее мне для рукопожатия, но тотчас же ее опустил. — Да.

Мне так легко стало, так радостно, что он так говорит со мной, и мне захотелось сказать ему что-то шутливое, что-то приятное, рассказать ему обо всем, что случилось — даже всякие пустяки, про двух крыс, например, что вчера вечером пытались стянуть у меня яйцо, протащив его через дырку в стене, такую маленькую, что одна крыса прижимала яйцо к брюху, а вторая в это время пыталась ее в эту дыру протолкнуть! Чушь какая. Но это все дружелюбие, которое прозвучало в его голосе, простое, обычное дружелюбие, которого я так долго не слышала, даже не понимая, как мне его не хватало.

— Я Энус, — сказал он. — Брат Тома.

— Энус? — спросила я. — Что ты здесь делаешь?

— Я не то чтобы здесь, — ответил он. — Меня тут быть не должно, и скоро мне нужно будет уйти.

— А в чем это ты весь?

— В чем? — спросил он.

— Ты весь черный, — сказала я. — И серый, будто в пепле.

— Святая правда, — ответил он. — Я был в Белфасте. Знаешь, я во Францию возвращаюсь. Я солдат.

— Как Джек, — заметила я.

— Как Джек, только он офицер. Я был в Белфасте, Розанна, ждал своего корабля, спал в одной гостиничке, как вдруг взвыла пара их паршивых дряхлых сирен, и через несколько минут — бомбардировщики, их десятки, десятки, десятки, и они преспокойно сбрасывают бомбы, и ни одной нашей зенитки не слышно, а вокруг взрываются дома, улицы. И как я только выбрался оттуда, мчался по коридорам что твой черт, вопил, уж точно, яростно молясь за всех жителей Белфаста, и вскоре сотни людей высыпали на улицу, и все, как я — орут да молятся, люди в пижамах и нагишом, будто младенцы, бегут, кричат, и мы уж на окраине города, и все бежим, а самолеты волнами идут за нами, сбрасывают бомбы безо всякой жалости. И через час или около того я залез на самый верх огромной черной горы, оглянулся, а Белфаст — огромное огненное озеро, горит, полыхает, языки пламени прыгают, будто какие-то красные твари, тигры какие-то, допрыгивают до самого неба, и все, кто со мной бежал. тоже глядят туда и плачут, и звуки такие, будто плачет пророк Иеремия. Тут я вспомнил про библии, которые обычно раздают в моряцких миссиях,[58] куда я до войны часто захаживал, скитаясь туда-сюда, — и те, кто записан в Книге жизни, будут брошены в озеро огненное, и я дрожал, дрожал перед гневом Господним, только то был не Господь, то были немцы там, возле самых звезд, глядели на свою работу и, наверное, думали, что это хорошо, — глядели, как и мы.