Собрание сочинений в пяти томах. Том 5. Сент-Ив. Стихи и баллады - Роберт Стивенсон

А пока суд да дело, мне стыдно было смотреть в глаза Роули. Этот юнец каким-то образом заставил меня ощутить, что я за него в ответе; мне это стоило бессонной ночи и жестокого, целительного унижения; я был благодарен ему, однако же ощущал в его присутствии некоторую неловкость, а уж это никуда не годилось, это противоречило всем моим понятиям о дисциплине: если офицер вынужден краснеть перед рядовым, или господин перед слугой, только и остается, что уволить этого слугу либо умереть. И тут-то мне пришло на ум учить моего Роули французскому языку; а потому, начиная с Личфилда, я обратился в рассеянного учителя, а он — в ученика... ну, скажем, неутомимого, но лишенного вдохновения. Интерес его никогда не ослабевал. Он мог по сто раз слышать одно и то же слово, всякий раз ему радовался, словно при первой встрече, произносил его на самые разные лады, но все неверно, и всякий раз с баснословной быстротой снова его забывал. Ну взять хоть слово «школа».

— Нет, мистер Энн, вроде я такого слова не припомню, вроде как и не слыхал.

А когда я в сотый раз напоминал ему: «École!» — он тут же восклицал:

— Ну да! Оно вертелось у меня на языке: леколь! — И он тут же перевирал, словно по какой-то роковой неспособности запомнить. — Как бы мне его теперь не запамятовать? Ну да это же проще простого — вроде нашего «легко ль»! Теперь-то уж я запомню, ведь что-что, а учиться в школе куда как нелегко!

И когда на другой день я спрашивал его, как будет по-французски «школа», можно было ждать, что он либо совсем забыл это слово, либо скажет что-нибудь вроде «тяжело». Но при этом он ничуть не падал духом. Он, видно, воображал, что так тому и быть должно. Изо дня в день он спрашивал меня с улыбкою:

— Ну как, сэр, примемся за французский?

И я принимался, задавал вопросы и подробнейшим образом все ему толковал и разъяснял, но ни разу не услышал от него ни единого дельного ответа. У меня опускались руки — прямо хоть плачь, до чего неспособный попался мне ученик. Когда я задумывался о том, что он покуда еще ровно ничему не научился, а изучить ему надобно еще ох как много, мне начинало казаться, что уроки эти будут длиться целую вечность, и я видел себя в роли учителя уже столетним старцем, а моего ученика Роули — девяностолетним, и мы по-прежнему долбили азы! Несмотря на неизбежную в путешествии, несколько чрезмерную непринужденность отношении, несносный мальчишка нисколько не избаловался. На станциях на него любо-дорого было смотреть: он мигом обращался в самого что ни на есть образцового слугу — проворный, учтивый, исполнительный, заботливый, то и дело кланяется, точно послушная марионетка, всем видом и службой своей стараясь поднять престиж мистера Рейморни в глазах гостиничного люда, и, казалось, нет на свете дела ему не по плечу, кроме того единственного, которое я для него избрал, — изучить французский язык!

ГЛАВА XXIII

ПРИКЛЮЧЕНИЯ БЕГЛОЙ ПАРОЧКИ

С некоторых пор окрестный ландшафт стал меняться. Тысячи признаков указывали, что Шотландия совсем близко. Я угадывал это по облику гор, по лесам, которые становились все гуще, по чистому блеску ручьев, журчавших вдоль большака. Я мог бы подумать и о том, что мы приближаемся к месту, на свой лад прославленному в Англии, — к Гретна-Грин. По этой самой дороге, по которой мы скакали с Роули в малиновой карете под аккомпанемент флажолета и французских уроков, множество влюбленных пар устремлялось на север под музыку шестнадцати копыт, выстукивающих галоп. И какое множество разгневанных преследователей — родители, дяди, опекуны, отвергнутые соперники — мчались вдогонку, и прятали залитое краской лицо за окошком кареты, и щедро рассыпали золотые на почтовых станциях, и усердно заряжали и перезаряжали жаждущие мести пистолеты! Но я, кажется, и не вспомнил об этом, покуда случайная встреча на дороге не вовлекла меня в самую гущу такого приключения, и, к моему восторгу в тот час, а потом к недолгому, но глубокому сожалению, я оказался ангелом-хранителем людей, мне дотоле неведомых.

На косогоре, на крутом повороте дороги в канаве лежал на боку фаэтон; посреди дороги взволнованно спорили о чем-то мужчина и женщина, а два форейтора верхами, каждый с лошадью в поводу, глядели на них и смеялись.

— Силы небесные! Вот это трахнулись! — воскликнул Роули, оборвав на полуноте «Неприступный островок», и сунул флажолет в карман.

Я же острее ощутил в этом зрелище духовный крах, нежели физический — куда более разбитых карет меня трогают разбитые сердца, — ибо сразу же стало ясно как день, что у этой беглой парочки что-то неладно. Когда простолюдины смеются, это плохой знак: юмор у них и низкопробный и злой; если человек нанял четверку лошадей и, по-видимому, не смущается расходами, да еще едет с прелестнейшей девушкой, и при этом допускает, чтобы над ним потешались его же собственные форейторы, значит, он либо глупец, либо отнюдь не джентльмен.

Я сказал, что то были мужчина и женщина. Вернее сказать — мужчина и девочка. Она была не старше семнадцати лет, ангельски хороша, такая пухленькая, что перед ней не устоял бы и святой, и вся — от чулок до модного чепчика — в голубом всевозможных оттенков, что создавало весьма привлекательную гамму, самую глубокую ноту которой она бросила мне, одарив меня испытующим взглядом синих глаз.

Сомневаться не приходилось, я словно по книге читал. Прямо из пансиона, едва оторвавшись от парты, от фортепьяно, от сонатин Клементи, девочка эта, как в воду, кинулась в жизнь, в обществе мужлана без роду без племени, и уже не только сожалела о содеянном, но выражала свое сожаление с откровенной горечью.

Когда я вышел из кареты, они сразу же умолкли, но по лицам их явственно читалось, что я прервал неприятное объяснение. Я снял шляпу перед дамой и предложил им свои услуги.

Ответил мне мужчина.

— Что толку скрывать, сэр, — сказал он, — мы бежали, и ее отец нарядил за нами погоню — тут ведь дорога на Гретна-Грин, сэр. А эти простофили возьми да и вывали нас в канаву и фаэтон разбили!

— Весьма досадно, — заметил я.

— Уж и не знаю, когда еще мне было таково досадно! — воскликнул он и поглядел вдаль с нескрываемым страхом.

— Отец, надобно полагать, вне себя от ярости? — учтиво поинтересовался я.

— А как же! — воскликнул мужлан. — Что долго толковать, сами понимаете: нам бы только поскорей вырваться из этой западни, вот что... может, вы скажете, это бесцеремонно с моей стороны, да нужда свой закон пишет... Может, вы бы ссудили нам свою карету до ближайшей станции, нам бы только туда добраться, сэр.

— Признаюсь, это и вправду бесцеремонно, — отвечал я.

— Как вы изволили сказать, сэр? — вскинулся он.

— Я с вами согласился, — отвечал я. — Да, это и вправду бесцеремонность, а главное, все и ни к чему. Я полагаю, можно уладить дело по-другому и притом наилучшим образом. Вы, разумеется, ездите верхом?

Тут-то и стало ясно, о чем они только что спорили, и господин сей предстал перед нами в истинном свете.

— Так я ж ей это самое и твердил, чтоб ей пусто было! Надобно ехать верхом! — выкрикнул он. — Уж коли этот джентльмен того же мнения, черт возьми, чего ж вам еще надобно, поедете, и вся недолга!

Говоря так, он хотел схватить ее за руку, но она с ужасом отпрянула.

Я встал между ними.

— Нет, сэр, — сказал я, — леди не поедет верхом.

— А вы кто такой? Чего вмешиваетесь? — взревел он.

— Кто я такой, вас не касается, — отвечал я. — Будь я хоть сам дьявол или архиепископ Кентерберийский — не ваше дело. Главное, я могу вам помочь, а больше ведь, сколько я понимаю, помощи вам ждать неоткуда. Так вот что я предлагаю. Леди поедет в моей карете, конечно, ежели вы ответите любезностью на любезность и разрешите моему слуге ехать на одной из ваших лошадей.

Я думал, он набросится на меня с кулаками.

— Впрочем, у вас есть выбор: дожидайтесь тут, покуда приедет папенька, — прибавил я.

Он мигом утихомирился. Еще раз затравленно поглядел назад, на дорогу — и сдался.

— Ну, конечно, сэр, леди будет вам очень благодарна, — нехотя вымолвил он.

Я подал ей руку; она, как птичка, впорхнула в экипаж; Роули, ухмыляясь во весь рот, закрыл за нами дверцу; бесстыжие наглецы форейторы закричали нам вслед что-то одобрительное и громко захохотали, мне же с места пустил лошадей крупной рысью. Видно, все они сочли, что я лихо и дерзко похитил невесту у похитителя.

Меж тем я украдкой глянул на мою юную спутницу. Бедняжка была в отчаянном волнении, и лежащие на коленях руки ее в черных кружевных митенках дрожали.

— Сударыня... — начал я.

Но тут она, обретя наконец дар речи, воскликнула:

— Ах, что вы должны обо мне подумать!

— Сударыня, что должен подумать любой порядочный человек, когда он видит юность, красоту и невинность в беде? Я бы рад был, если бы мог сказать, что гожусь вам в отцы; к сожалению, это не так, — продолжал я с улыбкой. — Однако, мне кажется, то, что я сейчас скажу, успокоит ваше сердечко и докажет вам, насколько мое общество для вас безопасно. Я влюблен. Не знаю, позволено ли сказать так о самом себе — я не очень искушен во всех тонкостях английского языка, — но я верно и преданно влюблен! Есть на свете одна особа, я восхищаюсь ею, поклоняюсь и повинуюсь ей; она столь же добра, сколь прекрасна; будь она здесь, она заключила бы вас в свои объятия; считайте, что это она послала меня вам на помощь, сказала: «Иди, будь ее рыцарем!»