Годины - Владимир Корнилов

Яничка, будто в изнеможении, раскинулась на снегу, в одной руке шапка, на животе сумка с красным крестиком, и Алеша, как ни был удручен назначенным себе делом, улыбнулся беспечному Яничкиному задору.

Горсть зеленоватых пуль пронеслась с такой стремительностью, что только глаз запомнил их мгновенный, будто опахнувший ветром пролет, брызнули щепки с ближайшего к ним кола; задетая пулями проволока звенькнула неприятным железным звоном. Алеша запоздало пригнул голову. Досадуя на свой испуг, поддернул к себе Яничку. В смешливой готовности, будто и не заметив хлестнувших пуль, Яничка перекатилась к нему в умятую ложбинку, с веселым ожиданием заглянула в лицо. Он взял из ее руки шапку, сердито нахлобучил ей на голову.

— Не дури, Яничка, — сказал, хмурясь. — Давай-ка лучше работать…

Яничка засмеялась, повернулась на живот, приподняла голову, разглядывая черный, медленно врастающий в морозное небо дым над горящим танком, удивленно протянула:

— У вас тут и танк долбанули!..

Алеша не ответил, пополз вдоль проволоки к раненому.

Этого совсем еще молодого парня-солдата, до невозможности тяжелого, они, не сговариваясь, потащили за реку. Парень был ранен, наверно, смертельно: пулей раскроило ему темя; но он хрипел, ощущая сохранившейся частью сознания свою жизнь, выгибал, с какой-то яростной натугой грудь, как будто старался подняться на ноги. Парень хотел жить, и Алеша не мог оставить солдата.

По пространству реки, задыхаясь от безостановочной натуги, они волокли на шинели хрипящего, булькающего слюной парня, торопились, напряженно перебирая ногами, почти в рост, совершенно забыв в поспешности дела о высокой колокольне на крутояре. Но именно оттуда, с колокольни, накрыли их пулеметы. Пули засвистали в открытости реки, будто порывы ветра в чердачных щелях, втыкались в снег, казалось, под самыми ногами. Залечь на виду было гибелью, и Алеша подстегнул Яничку яростным криком. Бегом они одолели последние десятки метров, укрылись вместе с солдатом за береговой кручей. Весь мокрый, словно только что выбрался из реки, Алеша обессиленно привалился к откосу, запаленно хватал открытым ртом воздух, скомканным бинтом торопливо протирал заплывшие потом очки, лоб, глаза, подбородок. Надел очки и увидел, как Яничка, замерев, смотрит на парня-солдата.

— Алеша?! — тихо позвала она.

Солдат не хрипел, лежал спокойно, вдавив подбородок в грудь.

Алеша нагнулся, пошевелил парня — на ладони осталась кровь.

— Второй раз убили, — сказал он, вытирая руку о снег, и неожиданно выругался: — Сволочи!.. — Наверное, он побледнел, потому что Яничка переползла, головой сунулась ему в плечо, сказала, утешая:

— Ладно, Алеша! Гляди, сколько их! И на реке. И там, за оврагом…

Тела убитых как-то уже примелькались; смерть парня подействовала. И пуля ударила рядом, могла бы в Яничку, могла бы в него… «Могла. Но не ударила же!» — думал он, трезвея не первым в сегодняшнем дне ощущением пролетевшей мимо смерти. Он начинал понимать, что в медленном продвижении людей, которые упорно стараются проникнуть сквозь заграждения, бьющие в них пулеметы, сквозь разрывы снарядов, мин и черт знает через что еще, спрятанное там, в глубине и вокруг оврага, в этом, может быть, даже наверное, необходимом на войне, но далеко не радостном движении людей, называемом боем, слишком много какой-то общей человеческой боли.

Он сидел на снегу, привалившись к береговому откосу, думал, что все его безрадостное состояние от того, что своего места в бою он еще не нашел. «Что-то не так делаю, — думал он, стараясь вернуть себя в необходимость боя. — Полдня тыкаюсь в то, что перед носом. А стреляют уже в конце оврага. И сколько раненых там. И, наверное, без помощи…»

Яничка толкнула его в колено:

— Гляди, Алеша!

Алеша посмотрел вдоль реки, увидел на дороге, проложенной к тому берегу в глубь оврага, три подводы, груженные ящиками. В ту минуту, когда он посмотрел, за подводами уже опадали комьями льда взрывы долетевших снарядов и ездовые, пригнув головы, бежали к оврагу, побросав лошадей на открытости реки. Следующие три снаряда, так же обозначив себя согласными взрывами, упали ближе подвод. Бурый дым, светлея снизу, потек к лошадям. Лошади, приученные к звукам войны и послушанию человеческому голосу, стояли в упряжи, опустив головы и хвосты. Алеша напрягся, догадываясь, что следующие снаряды упадут на лошадей. И точно: взрывы ударили, казалось, из-под самых подвод. Задняя, соловая, лошадь подняла голову, как будто хотела разглядеть сани и человека, своего хозяина, подогнула передние ноги, как-то нехотя повалилась набок, придавив своей тяжестью оглоблю, задрав кверху другую. Лошадь лежала неподвижно, темнея выпуклостью брюха. Две другие, карие, с черными гривами и хвостами, переступали, но ни одна не сделала движения к своему спасению. В покорности они все так же стояли на открытости реки, пока новые разрывы не повалили их в снег; одна из упавших лошадей какое-то время сучила вскинутой ногой, потом затихла.

— Жалко-то как! — сказала Яничка, напряженно смотрящая на лошадей. — Ума не хватило убежать!

— У этих подлецов — хватило! — Алеша в злости стукнул кулаком по колену, как от холода, передернул плечами, подумал: «В ящиках, наверное, мины, гранаты. Что было бы там, на открытом склоне оврага, если бы у солдата Колпина не оказалось гранат?!»

Выглядывая схоронившихся под берегом ездовых, напрягаясь желанием понять, он думал: «Может быть, они тоже поступили по законам человеческих возможностей?.. Но как же тогда Колпин? Были бы гранаты, но не было бы солдата Колпина, что произошло бы там?!»

— Яничка! — сказал он, суровостью голоса давая понять, что говорит серьезно. — Пойдешь сейчас в санвзвод. Пусть посылают подводы, вывозят из береговых блиндажей раненых. Оврагом подъедут и днем. А я туда, к передним ротам…

— Фига с два!.. — сказала Яничка, и с такой непреклонностью, что Алеша оторопел. — Ты пойдешь и я пойду!..

— Да пойми же! — Алеша пробовал сердиться — приказывать он еще не умел. Яничка, не слушая, навалилась ему на ноги.

— Попробуй вот, встань, — она еще смеялась…

Алеша, сердясь, хотел подняться, но упал, рука его ударила по уже затвердевшему лицу солдата. Он притих, сел, уткнувшись подбородком в согнутые колени.

Яничка почувствовала его настроение, села рядом, прижалась.

— Ой, Алешка! Забыла тебе сказать! — Она обхватила рукав, заглядывала ему в лицо узкими, будто растянутыми к вискам, смеющимися глазами. — Врачиху-то нашу отправили в тыл… Живот у нее! Вот-вот родит… Старшина теперь голенький остался. Другого командира пришлют!..

Ну и Яничка! Было в ней что-то от той, теперь, издалека, особенно милой ему девчонки из Семигорья, удивительной Зойки Гужавиной. Яничка — такая же! Бой идет, смерть у ног, а она живет в своем привычном ей мире, как будто вся эта неестественная для жизни гулкая суматоха, в которой кровью захлебываются люди, никак не может затронуть ее самое!..

С трудом он уговорил Яничку пойти в санвзвод. Яничка вытребовала у него слово ждать ее тут, и на самом этом месте, и с ловкостью неуклюжего с вида зверенка вскарабкалась по крутому откосу на берег, отороченный высокими елями, махнула оттуда, сверху, рукой. Вернуться она могла минут через тридцать, ждать Яничку надо было хотя бы потому, что в сумке у него почти не осталось перевязочных пакетов.

За рекой, уже далеко на выходе из оврага, вперекрест хлестали снежное поле кнуты светящихся в полете пуль. Бой передвинулся, Алеша это видел и почему-то не почувствовал радости от видимого ему передвижения боя.

Только теперь, в одиночестве ожидания, он почувствовал, как устал. Привалился к откосу, ощущая, как неприятно холодит, липнет к словно избитым бокам и спине мокрое от пота белье, но пошевелиться, отлепить от тела мокрую под полушубком рубашку не находил сил.

Дрожание земли он ощутил сначала спиной, потом услышал слитный непрерывный гул, увидел, как вышли из-под кручи берега осторожные на реке танки. Давая подальше отойти впереди идущим, они ровно катили, поднимая снежную пыль, мимо убитых лошадей, брошенных повозок, к оврагу. Нескончаемо, с низким ровным гудом шли танки, выставив из покатых белых лбов башен длинные стволы пушек, и было их так много, так угрожающе сотрясали они берега, что даже вражеские наблюдатели, похоже, занемели на колокольне, — ни одна мина, ни один снаряд не ударили в открытость реки, рассеченной танковой колонной.

«Вот оно! Значит, прорвали!» — встрепенулся Алеша, поднялся, возбуждаясь видом идущей на вражеский берег силы, слушал заметно участившуюся пальбу тяжелых орудий за спиной.

Танки прошли, гул их замер в глубине оврага, слился с привычными звуками идущего боя. Снова перед ним была знакомая открытость реки с еще не рассеявшейся дымной полосой, оставленной танковой колонной. Искрящийся на солнце снег. И в снегу, ближе к тому берегу, бугорки солдат, павших в утренней атаке. И неподвижные лошади у брошенных повозок. И все та же стрельба на склонах оврага.