Годины - Владимир Корнилов

Действовал по своим возможностям на отвоеванном берегу и Алеша: перебегал, полз, где казалось опасно, выискивал раненых, перевязывал; тех, кто не мог идти, стаскивал под берег, ближе к дороге, рассчитывая, что захватят их обратные, в тыл уходящие подводы. От солдат он отстал. И только тогда, когда прополз наконец сквозь полосу уже порванных, опрокинутых во многих местах проволочных сплетений и пробился через снега на приовражный бугор, тогда только близко увидел замкнутое холмами пространство земли, где шел тот самый бой, к которому так упорно его влекло.

Не сразу он разобрался в том, что происходило на малом пятачке зареченской земли. Он заметил людей в траншее, отбитой у немцев, уходящей правым своим концом вниз к глубокому дну оврага; видел на заснеженном склоне, выше траншеи, лежащих редкой цепью солдат; и под самым гребнем, над которым еще висело задымленное небо, угадал изломанную полосу другой немецкой траншеи. В нее-то, как можно было понять, и пытались втянуться лежащие на снегу солдаты. На глазах Алеши поднялись двое, горбатясь, побежали вверх по склону; поднялось еще с десяток солдат. Тут же запылило вокруг бегущих от множества ударяющих в поверхность снега пуль, и все, кто поднялся, спешно попадали, как будто только и ждали этих оправдывающих их падение минут. Через какое-то время в точности все повторилось, и Алеша в досаде на солдат, которые так трудно поднимались и с такой готовностью падали, с мальчишеской злостью на тех, кто не давал солдатам подняться, пополз нетерпеливо выше на бугор, стараясь разглядеть тех самых, которые стреляли.

Траншея, еще не отбитая у немцев, проглядывалась, и довольно отчетливо, с нового места. Тянулась она сквозь гребень склона, и щель, просекающая гребень, виднелась, как открытая в небо дверь; ее светлый квадрат то закрывался ходившими там чужими солдатами, то снова открывался. Когда тени сходились, над срезом траншеи словно вскипал парок, доносился глухой в снегах, вроде бы безобидный постук пулемета. И было неловко и странно видеть, как от этого глухого, как будто безобидного звука солдаты, поднимавшиеся на склоне, падали и вжимались в снега.

Алешу, видимо, заметили: у глаз возникла и с каким-то свистяще-режущим коротким звуком пронеслась, сверкнув мгновенным видением огня, устрашающе-враждебная ему сила. И так остро ощутил он саму возможность опрокидывающего ее удара, что все мысленное его участие в действиях солдат, замедленно подбирающихся к чужой траншее, исчезло, — спасающим себя движением он тут же сполз, укрылся за бугром.

Все еще ощущая унизительную неподвижность испуганного тела, он подумал о солдатах, которые были там, на склоне, и с какой-то еще не совсем ему ясной мыслью пополз вниз, к кольям, опутанным проволокой. Вытянул из-под лежащего там убитого солдата винтовку, вернулся по свежему следу к бугру.

Страх, который он испытал, он помнил, и память страха теснила ему грудь, и все-таки осторожно, но подтягивался он к верху бугра, прикидывая, как быть ему понезаметнее в белизне снегов.

Не поднимая головы, лежа на боку, он проверил, есть ли в патроннике патрон, передвинул планку прицела, бинтом тщательно протер очки, бинтом обмотал шапку, конец ствола, умостил тяжелую винтовку на ладони.

С такой же тщательностью, как на контрольных стрельбах в училище, он целил в черные тени, заслонявшие в траншее просвет неба. После выстрела просвет открылся. Возбуждаясь первым выстрелом, он перезарядил винтовку, прицелился. Когда появилась тень, снова выстрелил, и снова просвет освободился от тени. Он выстрелил пять раз, не зная, куда попадают его пули, но пулемет не стрелял. Он видел, как перебежками, словно большие, темные, взлетающие и тут же падающие в снег птицы, накапливаются на склоне солдаты, и радовался тому, что они двигаются.

Винтовка была пуста; он вспомнил про свой патрон, который вез с далекого Урала и до сих пор тайно и упрямо носил в кармане гимнастерки, и, радуясь тому, что вспомнил, что патрон действительно был при нем, торопясь, расстегнул полушубок.

Достать патрон он не успел. Что-то вдруг переменилось во всем движении боя.

Солдаты, только что перебегавшие по склону вверх, теперь безостановочно, спасая себя, бежали вниз, назад, к той траншее, которая была отбита у немцев прежде. Солдаты бежали, вбирая головы в плечи, стараясь уменьшить себя на открытости поля, и за ними, невесть откуда явившись, катился, сливаясь со снежностью поля, белый, будто вывалянный в муке, танк; мерцали траки гусениц, вихревое облако летело за танком, и острый язычок пламени бился у правого края угловатой башни. Бегущие солдаты падали, танк накатывался, давил их, разворачивался, настигал тех, кто оставался позади. Он неистовствовал среди бегущих, беззащитных перед ним людей, и от вида его неистовства леденела спина у Алеши под полушубком. Там, за рекой, стояла колонна мощнейших, готовых к бою танков, одного из которых хватило бы остановить это кровавое побоище. Но танки стояли за рекой, танки почему-то ждали, когда эти вот падающие под пулеметным огнем люди пробьют им проход в немецкой обороне. Там, за рекой, на огневых позициях были сотни орудий, один снаряд которых мог бы превратить эту убивающую машину в груду дымящегося железа. Но даже если бы на месте оцепенелого от вида чужой гибели Алеши был самый опытнейший артиллерийский корректировщик, он не смог бы послать в танк и единого снаряда, потому что снаряд рванул бы своих же солдат. На малом пятачке наступления, где был Алеша, должны были быть какие-то свои возможности, должны были действовать другие силы, способные остановить побоище; но, если эти силы были, они почему-то не действовали.

Сейчас Алеша не думал о том, что немцы, поддержанные танком, могут перебежать в свою, отбитую у них траншею, отрезать другие роты, которые бились где-то впереди, в конце оврага, на выходе в поле; он не думал о том, что, если это случится, он тоже не уйдет, потому что река тогда станет фронтом переднего края. Он только смотрел оцепенело и сознавал, что помешать этому чудовищному побоищу бессилен.

Солдаты добегали до траншеи, сыпались в узкую глубь ее, как сыплется в ров оползающая земля. В панической суете людей Алеша не сразу увидел человека без винтовки, в короткой стеганке, в шапке с торчащими кверху ушами, который, будто не видя того, что делается на поле, один шел от траншеи навстречу бегущим. Оказавшись в безлюдье, человек пригнулся, не отводя от тела напряженные тяжестью руки, широкими шагами побежал к близко проходящему танку, охватывая его сзади, как охватывают охотники набегающего зверя. Одну из гранат он кинул, не рассчитав своей силы: взрыв поднял только снег и землю. Танк остановился; что-то зловещее было в том, как медленно он поворачивался лбом к смельчаку. Так же медленно танк двинулся к нему, распластанному, чернеющему стеганкой на размятом снегу. Человек вдруг перевалился с боку на бок, покатился по склону вниз, исчез не то в окопе, не то в воронке. Танк, не прибавляя скорости, подошел к тому месту, где скрылся человек, повернулся вправо, влево, вдавливая своей тяжестью то, что было под ним, спокойно, как вдавливают подошвой сапога окурок. И тут случилось то, чего уже не мог ждать Алеша. Едва танк отошел, нацеливаясь пушкой на траншею, как выметнулось позади его низкой угловатой башни пламя. Взрывом, казалось, содрало половину его белой шкуры; дым, на глазах разбухая, потек на снег. Из черного дыма появился человек в стеганке, без шапки, пьяно шатаясь, загребая ногами, подошел к траншее, повалился на руки солдат. Видно было, как в досаде он растолкал окруживших его людей; покачиваясь, пошел траншеей в овраг; время от времени он останавливался, тряс головой, как будто выбивал из ушей воду.

Алеша перехватил солдата на выходе из оврага. Привалившись к земляному выступу, он лежал на боку, подогнув ноги, выгибал худую шею, хватал красным ртом снег. Алеша, почему-то боясь дотронуться до солдата, припал рядом, переводя дух от бега, с готовностью предложил:

— Давай перевяжу!

Солдат повернул к нему черное, в копоти, лицо, морщась, пальцем засверлил ухо.

— Где перевязать?! — крикнул Алеша, поняв, что солдат не слышит.

Солдат сел, сказал, силясь улыбнуться опухшими губами:

— Бинтов, доктор, не хватит. Всего поломал, сволочь… Руку вот разве перевяжи.

Алеша узнал солдата.

— Ты, Колпин?!

— Я, доктор, я. Видишь, как получилось… — Он все старался улыбнуться страшным черным лицом. Алеша видел улыбающийся сквозь боль взгляд солдата, бинтовал окровавленную ладонь и мучился запоздалым раскаянием.

— Доктор, а доктор! Ты не серчай за то самое… — говорил Колпин, возбуждаясь болью. — Ей-ей, зла тебе не хотел. У солдата, сам знаешь, какая воля…

То, о чем говорил сейчас Колпин, был случай между ними, задолго до боя, еще в лесу, в пору, когда Алеша в безоглядном увлечении первым порученным ему делом искоренял в батальоне вшивость. Казалось бы, всё — искоренил! И вдруг на осмотре в роте — двое. На третий день — опять двое. И опять Колпин с дружком! Нечистых солдат в приказном порядке освобождали от полевых учений: Алеша держал их при вошебойке как рабочих и по три раза на дню заставлял прожаривать все белье, даже чистую смену. Ничего не помогало — на второй день у Колпина опять снимали с ворота живую вошь.