Истории московских улиц - Владимир Муравьев

В.Казин рассказывал, как выступал Ф.С.Шкулев - поэт-суриковец, один из зачинателей пролетарской поэзии. Он вышел на сцену, начал читать свое популярнейшее стихотворение "Мы - кузнецы", и весь зал тут же подхватил: "и дух наш молод", так и читали до конца вместе - поэт и зал.

Несколько литературных вечеров первых послереволюционных лет стали поистине легендарными, и среди них - прошедшая в январе 1922 года "чистка поэтов". Официально вечер назывался "Маяковский чистит поэтов". На него приглашались "поэты, поэтессы и поэтессенки", причем, заявляли устроители, тех, кто не явится, будут "чистить" заочно. Это была акция, на которую собралась "вся литературная Москва".

"В вечер "чистки", - рассказывает в своих воспоминаниях журналист Э.Миндлин, - задолго до начала в Большой аудитории музея народу набилось, пожалуй, больше чем когда бы то ни было. Стояли у стен, в проходах, сидели на ступеньках амфитеатра, на полу перед эстрадой и даже на эстраде, подобрав под себя ноги... Публике было предложено принять непосредственное участие в "чистке" поэтов: решать вопрос о праве того или иного поэта писать стихи предстояло простым поднятием рук. Таким образом, публика, набившая зал до отказа, сплошь состояла из судей... "Чистка" еще не началась, трибуна еще пуста, но в публике страсти уже кипят. Споры, а то и откровенная перебранка одновременно возникают в разных концах зала. Среди молодых возбужденных лиц, среди красноармейских шлемов, курток мехом наружу, кожанок и шинелей - бобровые воротники небезызвестных в Москве бородачей. Тут и там - возмущенные лица почтенных литераторов и артистов, пришедших посмотреть, "до чего может дойти глумление над поэзией"...

Пожалуй, еще недолго, и кипучие споры публики перерастут в драки и мордобой. Но вот шум в зале начинает заметно стихать: на эстраде первыми появляются поэты, добровольно явившиеся на "чистку". Правда, их имен никто не знает. Но лица знакомы завсегдатаям кафе "Домино". Все они молодые. Некоторые длинноволосы, некоторые с умопомрачительными бантами вместо галстуков, многие в неподпоясанных широчайших блузах. Одним словом, судя по виду, все они несомненно поэты. Эти добровольные "подсудимые" усаживаются рядком на длинной скамье в глубине эстрады под стенкой".

Начинается "чистка" по алфавиту фамилий. Маяковский разбирает стихи "не явившейся" Анны Ахматовой, приговор: запретить на три года писать стихи, "пока не исправится".

"Покончив с Ахматовой, - продолжает Миндлин, - Маяковский перешел к юным и совершенно никому не ведомым поэтам, добровольно явившимся на "чистку". Они сидели рядком на скамье, вставали один за другим, читали стихи, как правило плохие, и, очень довольные, улыбались даже тогда, когда Маяковский несколькими острыми словами буквально уничтожал их и запрещал писать. Некоторых присуждали к трехлетнему воздержанию от стихописательства, давая время на исправление. Публика потешалась, шумела, голосовала. Вообще трудно представить себе что-нибудь веселее этой "чистки" поэтов и поэтессенок. Впрочем, поэтессенок я что-то не помню. Выступали почти исключительно юнцы мужского пола. Только один из них, в светлых кудрях по плечи, с тонким женским голоском, так смутил публику, что из зала спросили:

- Вы мальчик или девочка?

- Мальчик, - ответил златокудрый поэт.

Ему единогласно запретили писать. Навсегда".

Миндлин приводит еще несколько эпизодов. Очень эффектным было выступление группы ничевоков, в которую в то время входил художник и поэт, впоследствии ставший крупнейшим исследователем-москвоведом Борис Сергеевич Земенков:

"И вдруг из-за кулис на эстраду вышли три резко дисгармонирующие с окружающей обстановкой фигуры поэтов-ничевоков. Все в высоких крахмальных воротничках, с белыми накрахмаленными манишками, в элегантных черных костюмах, лаковых башмаках, у всех волосы сверкают бриллиантином. На груди выступавшего впереди ничевока, поверх манишки красный платок, заткнутый за крахмальный воротничок. В зале поднялся вой. Однако по мере того как ничевок с красным платком на груди читал манифест ничевоков, вой и шум в зале стихали. Как ни потешны были эти три ничевока, кое-что в их манифесте понравилось публике. Одобрительно приняли заявление, что Становище ничевоков отрицает за Маяковским право "чистить" поэтов. По когда ничевоки предложили, чтобы Маяковский отправился к Пампушке на Твербул (то есть к памятнику Пушкину на Тверской бульвар) чистить сапоги всем желающим, вой и шум снова усилились. Враждующие между собой части публики объединились против ничевоков. Одна часть была возмущена выступлением ничевоков против Маяковского, другая тем, что ничевоки посмели назвать памятник Пушкина "Пампушкой".

Иной характер носили "Вечера новой поэзии", на которых председательствовал В.Я.Брюсов. Он любил поэзию как явление и признавал законность существования в ней разных направлений, поэтому не позволял себе никаких оскорбительных оценок. "Своим спокойствием мэтра, - замечает литератор-современник, - он придавал какой-то вес забавам и почти хулиганству на эстраде". Брюсов считал, что новая поэзия, прежде чем обрести свой стиль, должна пройти путь проб и поисков, ошибок и достижений.

Но и на вечерах, руководимых Брюсовым, случались экстраординарные эпизоды. Одним из самых запомнившихся - выступление Сергея Есенина с чтением "Сорокоуста". Этот эпизод описан во многих воспоминаниях, привожу рассказ поэта А.Н.Арго.

"Курчаво-завитой, напомаженно-напудренный, широко расставив ноги и отставив корпус назад, размахивая руками, Есенин начал читать свой "Сорокоуст" - поэму, в первое четверостишие которой, как известно, входит непечатное выражение, - в нынешних посмертных изданиях оно заменяется несколькими строчками многоточий.

В порядке устной поэзии, с эстрадных подмостков оно было произнесено полным голосом и вызвало естественную реакцию аудитории:

- Долой хулигана!

- Возмутительно!

- Как вам не стыдно! И это поэзия!

- Позор! Позор!

Свист, шум, крик был такой, что о продолжении выступления речи быть не могло. Есенин стоял молча, голубыми своими глазами поглядывал на публику и улыбался полунасмешливо, полурастерянно. Он, в сущности, знал, на что идет: непристойными словами в начале поэмы он привлекал внимание публики настолько, что мог быть уверен: обывательская публика в ожидании хотя бы новой непристойности не упустит ни одной строки из дальнейшего, а в дальнейшем-то следовали превосходные, громадного темперамента строки. Но скандал был отчаянный, обыватель, не вдаваясь в подробности, негодовал, возмущался озорством поэта.

Но недаром кораблем сего общественного мероприятия правил мудрый кормчий Валерий Брюсов. Он проявил в данном случае не только ум и такт, но еще и великую честность поэта.

Вставши во весь рост - как сейчас помню его стройную фигуру в знаменитом черном сюртуке, увековеченном на портрете Врубеля, - Брюсов поднял руку, призывая к порядку бушевавшую аудиторию.

Авторитет Брюсова был велик - он был первым поэтом прежнего времени... Его не все любили, но уважали в равной мере все читатели, и старые и новые.

Так стоял он с поднятой рукой и, когда собрание наконец успокоилось, произнес:

- Я, Валерий Брюсов, заявляю всем вам, что стихи Есенина, те, которые он сейчас прочтет, - лучшее из всего написанного на русском языке в стихотворной форме за последние двадцать лет.

И затем Есенину:

- Продолжайте!

Есенин закончил чтение, и аудитория не могла не оценить замечательное его стихотворение".

Так возмущавшие слушателей в 1920 году выражения, в нынешние времена уже никого не шокируют, и в полном собрании сочинений С.А.Есенина издания 1997 года печатаются полным текстом, без многоточий.

Бурные литературные вечера проходили в Политехническом музее до середины 1920-х годов, затем они изменились, превратившись в официоз, жестко регулируемый идеологической цензурой.

Новый бурный расцвет вечера поэзии в Политехническом переживали в 1960-е го-ды - годы "оттепели", тогда пришли в поэзию Б.Окуджава, А.Вознесенский, Е.Евтушенко, Р.Рождественский и другие.

Расцвет и широкая популярность поэзии, нетрудно заметить, приходятся на пору великих надежд на лучшее будущее, которые основываются не на беспочвенных мечтах, а на уже имеющихся в обществе признаках, фактах, предпосылках.

Справедлив, наверное, и обратный силлогизм: не звучат стихи в Большой аудитории, не покупают поэтических сборников - значит, нет в обществе ничего устремленного в будущее, непоэтический строй - непоэтическое время.

В конце 1970-1980-х годов на площади рядом с "Детским миром" и на месте Гребневской церкви встали новые огромные облицованные черным гранитом мрачные корпуса ведомства КГБ (архитекторы Б.В.Палуй, Г.В.Макаревич). В правом здании устроен проход внутрь двора, к дому Стахеева, в котором находится музей В.В.Маяковского.