Последний тамплиер - Федор Гайворонский

— Ты много говоришь, граф. Прошло уже довольно времени и я проголодался. Я пойду, отобедаю на твоей посуде, попью твоего вина из погреба, закушу твоим душистым караваем. А ты подожди меня на дыбе. Вспомни ночь на 22 число. И хорошенько подумай о Палестине.

Старший Дознаватель открыл дверь, позвал палача — мавра, а сам — удалился. Камера пыток была устроена в том же зале, но в другой кладовой, где раньше постоянно хранился небольшой запас вина, которое подавали к столу. Палач возмущался, говоря, что "эти святые отцы считают мое ремесло забавой, а между тем и оно требует мастерства, как же можно класть человека на дыбу, когда он скован цепями, что же от него останется?"

Меня уложили спиной на перекладины, надели железный ошейник, а ступни привязали к двум кольцам. Затем запястья и щиколотки плотно обернули мягкой тканью. Кандалы мешали работе и палач тихо бранился про себя. Двумя толстыми веревками мне обвязали каждую руку и ногу, и пропустили веревки сквозь специально устроенные для этой цели отверстия в раме. Помощники принялись вращать воротки, веревки стали натягиваться.

— Осторожно, осторожно, — наставлял помощников палач, — не повредите кожу. Нам нужно только слегка пощекотать его сухожилия.

Веревки натягивались. На запястьях хрустнули суставы, после прохрустели щиколотки, я почувствовал, как в правой ноге сдвинулась какая-то косточка. Натяжение усиливалось. Я пошевелился. Видимо, я что-то стронул в суставах, потому что они захрустели по всему телу. Хрустели руки и ноги, хрустел позвоночник и шея, хрустела грудина.

— Так, — сказал палач, — хрустнул. Теперь сделайте два оборота и подождите.

Со вторым оборотом пришла боль. Первыми заболели бедренные суставы. Я застонал.

— Еще оборот.

Я закричал, чувствуя, как от боли начинает мутиться рассудок. Господи, как больно, как больно! Они же рвут меня на части.

— Еще оборот и довольно. А то перестараемся.

Я не мог терпеть и вложил в свой крик всю боль, которая жгла каждый сустав, каждую жилу. Вскоре, звуки окружающего мира стали медленно стихать, словно кто-то укутывал мне уши. Меня облили холодной водой.

— Ослабьте натяг на один оборот, — издалека доносился голос палача, — он уже поплыл.

Натяжение слегка ослабло. Боль из острой, режущей стала жгучей и занудной, словно каждый сустав жалило по десятку пчел. У меня не осталось сил кричать и я тихо стонал. Мне показалось, что я страдал вечность.

— Я схожу, позову инквизитора, — наконец сказал помощникам палач, и слова его звучали подобно божьим словам о прощении всех грехов, принеся невыразимое облегчение, — а вы смотрите за ним хорошенько. Если опять поплывет, ослабьте натяжение и покропите лицо водой.

Когда скрипнули петли двери, я нарочно пустил слюну. Помощники испугались и ослабили натяжение. При этом они усердно поливали мне лицо и грудь водою. Каждую косточку ломило. Я так хотел умереть, но не мог.

Снова скрипнула дверь. Явился инквизитор. Я ожидал увидеть Старшего Дознавателя, но пришел тот, кто сидел справа. Я называл его в мыслях "хорек".

"Хорек" приказал снять господина графа с дыбы и отнести его в темницу. Палач и его ученики бережно положили меня на дощатые носилки, и пока меня несли в темницу, палач говорил:

— Носилки я оставлю вам, граф. Они жестковаты, но зато, если вы полежите на них дня два, боль быстрее утихнет. Есть не советую, лучше пейте пока воду. И пусть вас укроют теплым покрывалом. А то воспалятся суставы. Дней пять вас не будут трогать. Так что отдыхайте.

Первые сутки после дыбы я находился между небом и землей, между адом и раем, в том месте, где пребывают только что покинувшие тело души усопших. Иногда я возвращался в свое тело и тогда приходила боль. Я стонал, я ругался и плакал, я просил о пощаде и посылал проклятия, а потом снова душа оставляла тело и уносилась далеко-далеко.

На второй день стало легче и я лежал с открытыми глазами. Братьев — рыцарей водили на допросы. Я видел удрученные, несчастные лица тех, кто возвращался с допроса. Они старались отводить взгляды и я понимал почему. Пьер забился в угол и тихо плакал.

— Этьен, — позвал я одного из братьев, — смотри за Пьером. Как бы он не вздумал наложить на себя руки. Его мать жестоко пытали в его присутствии. Не требуйте с мальчика слишком многого. Он и так сделал все, что было в его силах.

Этьен разрыдался.

— Я тоже предал вас, господин. Когда вчера они привели на допрос Леонору … Простите меня, граф.

Я сделал вид, что не расслышал его слова.

— Есть какие-либо известия из ла Мота?

— Да, слуга приносящий еду, рассказывал, что они успешно противостояли осаде. Герцог вчера снял осаду и отвел войска.

— Зачем ему ла Мот? Ему нужен только я. Какие еще есть новости снаружи?

— Не знаю. Ничего не знаю. Почти не удается поговорить с кем бы то ни было. Стражники зорко следят, чтобы мы не получали вестей.

— Как ведут себя братья?

— Брат Леон вчера ночью умер на дыбе. Об этом сказал стражник, когда мы получили утром еду.

— Не надо больше смертей, Этьен. Братья, — воскликнул я, обращаясь ко всем, — не надо больше смертей! Герцогу нужен я, и только я. Моя участь давно решена. Не губите свои жизни, вспомните апостола Петра. Вы должны жить, вы еще понадобитесь этой земле. Не бойтесь предать меня, бойтесь оставить свой гнев неутоленным потом, когда представится возможность отомстить. Вы обязаны жить, братья, это мой приказ. Иначе, кто расскажет добрым людям правду о моих последних днях, кто накажет виновных?

Громкая речь лишила меня сил. Я упал и вскоре уснул.

Проснулся я оттого, что несли носилки, на которых я лежал.

— Куда вы несете меня, — спросил я солдат в кольчугах.

— К герцогу, — ответил сержант, шедший рядом.

Впервые за два месяца я оказался наверху и увидел солнце. Я наслаждался прохладным ветром, чистым, как глоток родниковой воды, воздухом, запахами земли, бездонной голубизной неба, птицами, облаками, шелестом древесных крон. Носилки внесли в просторный шатер, в котором пахло сандалом, и осторожно поставили на землю. Я увидел склоненное над собой, молодое лицо герцога. Он смотрел на меня и просил глазами прощения. Я знал — окажись мы сейчас в совершенно другом месте, где нет ни господ, ни слуг, где нет Бургундии, Франции, герцогов, императоров и королей, он бросился бы ко мне, как нашкодивший мальчишка и лечил бы мои раны, вымаливая прощение.

— Здравствуйте, граф ла Мот. Очень жаль, что мы встретились с вами в такой обстановке. Поверьте, видеть вас и вашу жену в своем дворце было намного приятнее.

— Оставьте, сир, сказал я, — ведь вы решили мою участь еще тогда, на пиру в день коронации, когда приказали усмирить ле Брея. Я — заноза на теле вашего герцогства. Рано, или поздно, но ваши солдаты все равно бы оказались в моем поместье.