Преступления прошлого - Кейт Аткинсон

— Амелия, кто умер на этот раз? — спросил Джексон, когда она сделала паузу, чтобы перевести дух. — Потому что, если это кто-нибудь размером меньше лошади, я буду вам очень признателен, если вы сами решите эту проблему.

Его ответ, вот незадача, только усилил ее истерику. Джексон повесил трубку, сосчитал до десяти и нажат кнопку обратного вызова — и увидел на дисплее номер Бинки Рейн. У него было дурное предчувствие. (А хорошие у него вообще бывают?)

— Что случилось? — спросил он, услышав голос Амелии, и на этот раз она сумела выговорить:

— Она умерла. Старая ведьма умерла.

Джексон вернулся домой в час ночи. Он погрузился в серый туман недосыпа, энергии хватало лишь для регуляции внутренних функций; на девять десятых мозг и тело давно отключились. Без преувеличения, он поднялся по лестнице на четвереньках. Он не заправлял постель с той самой ночи, что провел с Ширли Моррисон, и не был уверен, спал ли вообще с тех пор. А кельтское кольцо-то у нее было на месте обручального. Сам виноват, что не спросил. «Ты замужем?» — достаточно прямой вопрос. Солгала бы она? Возможно. Женщина, которая любит детей и не может завести собственных. Не затем ли она переспала с ним, чтобы забеременеть? Боже упаси. Знает ли об этом ее муж? Женщина, которая любит детей, потеряла связь с ребенком, о котором должна была заботиться превыше всех остальных. Таня. Что-то заскреблось в уголке памяти, но он так устал, что и свое-то имя с трудом вспоминал.

Он открыл окно: в спальне было нечем дышать. Тяжелая погода. Если в самое ближайшее время этот город не спасет гроза, люди начнут сходить с ума. В день, когда исчезла Оливия, разразилась гроза. Амелия вспоминала, что Сильвия сказала тогда: «Бог оплакивает свою пропавшую овечку». Амелия вела себя еще более странно, чем обычно: причитала об Оливии, несмотря на то что нашла тело Бинки, а не своей сестры. «Причитала». Отцовское словечко. Уже год, как старик умер. Один-одинешенек, на больничной койке. Семьдесят пять лет, целый букет болезней: силикоз, эмфизема, цирроз печени. Джексон не хотел превратиться в такого, как отец.

Что же Бинки хотела ему сказать? Теперь он уже никогда не узнает. Он подумал о ее маленьком, легком как перышко теле, лежавшем посреди того, что осталось от фруктового сада, в сырой от росы высокой траве. И только под ее телом трава осталась сухой, как ее старые кости. «Пролежала несколько часов», — сказал патологоанатом, и у Джексона сердце сжалось. Он проезжал мимо ее дома, может быть, он успел бы помочь. Надо было выбить дверь, перелезть через стену. Он должен был ей помочь.

Он уже хотел задернуть шторы, но тут что-то привлекло его внимание. Это «что-то» шло по гребню стены на другой стороне улицы, пробираясь среди зарослей штокроз. Черная кошка. Если Бинки Рейн перевоплотилась, то, может, она стала кошкой? Черной. Сколько черных кошек в Кембридже? Сотни. Джексон пошире открыл окно, высунулся наружу и — он не мог поверить, что делает это, — негромко позвал в теплый ночной воздух: «Нэгр?»

Кошка резко остановилась и осмотрелась. Джексон выбежал на улицу и затормозил на цыпочках, как мультяшный персонаж, чтобы не спугнуть животину. «Нэгр?» — снова прошептал он, и кот мяукнул и спрыгнул со стены. Джексон взял его на руки и поразился, какой тот тщедушный. Он испытывал к этому драному коту странное чувство товарищества. «Все в порядке, старина, хочешь ко мне в гости?» Кошачьей еды у него не было — и никакой другой тоже, — но было молоко. Он удивился внезапному приливу симпатии к Нэгру. Конечно, вряд ли это Нэгр (м-да, кто бы его ни взял, кличку придется сменить). Кот, скорее всего, откликнулся бы на что угодно, но Джексон был так измотан, что это совпадение его доконало. Он повернулся, собираясь вернуться в дом. И дом взорвался. Ни с того ни с сего.

Как там пел Хэнк Уильямс?[117] Из этого мира не выбраться живым?

18

Амелия

Амелия единственная заметила, что их больше. Остальные были слишком заняты. Джулия флиртовала напропалую — мистер Броуди то, мистер Броуди сё, — а Джексон пялился на ее грудь. Да и кто бы не пялился, когда все выставлено напоказ. Она даже облизала губы, когда предлагала ему поплавать нагишом! В детстве они часто купались в реке, несмотря на запреты Розмари. Из них трех Джулия плавала лучше всех. То есть из четырех. Оливия умела плавать? Амелии казалось, что она видит, как Оливия, в голубом сборчатом купальнике, лягушонком барахтается в воде, но вспомнила она это или придумала — как знать. Иногда Амелия думала, что провела всю жизнь, ожидая возвращения Оливии, в то время как Сильвия трепалась с Богом, а Джулия трахалась. И ей было невыносимо грустно, когда она думала обо всем том, чего Оливия никогда не делала: никогда не каталась на велосипеде, не лазила по деревьям, не читала сама книжек, не ходила ни в школу, ни в театр, ни на концерт. Никогда не слушала Моцарта и не влюблялась. Ей даже не довелось написать свое собственное имя. Оливия прожила бы свою жизнь, Амелия же безрадостно тянула лямку.

«Вы пялитесь на мою грудь, мистер Броуди». Джулия иногда такая дешевка. Амелия вспомнила, как однажды Джулия хотела ускользнуть тайком из дому на свидание, а Виктор притащил ее обратно и орал, что она намалевалась, как «дешевая шлюха». (Интересно, со сколькими мужчинами Джулия переспала? Поди, давно со счета сбилась.) Виктор заставил ее оттирать с лица косметику щеткой для ногтей. Иногда он днями не обращал на них внимания и выходил из кабинета, только чтобы поесть, а иногда шагу им не давал ступить, строил из себя грозного папашу.

После смерти Розмари Виктор нанял женщину, чтобы готовила и убирала в доме. Они обращались к ней «миссис Гордон», имени ее никто не знал. Это было очень в духе Виктора, нанять того, кто не любит детей и не умеет готовить. Миссис Гордон могла неделями готовить на ужин одно и то же — особенно ей удавались подгоревшие сосиски с фасолью и жидкое картофельное пюре. Виктору было все равно. «Пища — это просто топливо, — говорил он. — Что именно мы едим, не суть важно». Ужасное у них все-таки было детство.

По-правде говоря, Джексон — последний, кого бы ей сейчас хотелось видеть. Откуда он только взялся на берегу? Что он вообще тут делает? Несправедливо. (Все несправедливо.) Боги сыграли с ней злую шутку, послав Джексона. Ей и не хотелось вовсе в этот Грантчестер, но Джулия убедила ее пойти кататься на лодке, упрашивала так, словно она хилый инвалид или агорафоб: «Ну же, Милли, нельзя целый день хандрить перед телевизором». Ради бога, она не хандрит, у нее депрессия. Хочет быть в депрессии — имеет право, будет себе сидеть и смотреть «Собак на работе» по «Нэшнл географик» и поедать шоколадное печенье, раз никому нет до нее дела. Можно целый день сидеть — от «Барни и его друзей» до «Обнаженных красоток порно», и еще часов восемь кряду смотреть канал «Пейзажи», и съесть целую кондитерскую фабрику, превратиться в ком жира, в прижатый к земле воздушный шар, и, когда она умрет, придется вызывать пожарных, чтобы они гидравлическим подъемником вытащили ее огромную тушу из дому, потому что никому нет до нее дела. «Мне есть до тебя дело, Милли». Дешевый гон, как сказали бы кровельщики.

Если бы Джулии было до нее дело, она не стала бы флиртовать с Джексоном у нее на глазах. Она представила их в воде вместе: Джулия выдрой плавает вокруг обнаженного Джексона, ее красные губы обхватывают его… нет! Не думай об этом, не думай, не думай.

Однажды вечером между «Здоровьем» и «Подиумом» Амелия наткнулась на религиозный канал, там посреди ночи шла программа «Слово Господа», и она, представьте себе, стала ее смотреть. Чтобы узнать, не хочет ли Бог ей что-нибудь сказать. Но, увы. Впрочем, неудивительно.

«Милли, тебе намазать булочку медом?» А теперь принялась разглагольствовать про Роберта Брука, дескать, он разгуливал нагишом. Может, она уже заткнется наконец или хоть сменит тему? А ведь приятно, на самом деле, сидеть вот так в шезлонге, во фруктовом саду, нежась на солнышке, — вот бы остаться здесь наедине с Джексоном, без Джулии, чтобы он подливал ей чаю и намазывал булочки маслом, но нет, тут же Джулия со своей грудью, которая чуть не выскакивает из лифчика, когда она тянется и поливает ему булочки медом (странно, что не слюной). А красивый лифчик, белый, в кружавчиках, — почему у Амелии никогда не было такого белья? Несправедливо.

Позапрошлой ночью она выставила себя полной дурой («Мистер Броуди, так вы женаты?»), словно обманутая девица из сентиментального викторианского романа. Он так на нее посмотрел — явно подумал, что она бредит. (Может, она и бредила.) Такой стыд, она не могла даже взглянуть на него, спасибо, на ней солнечные очки и шляпа. (Интересно, а они придают ей ну хоть капельку таинственности и загадочности?) Его красивое лицо все в синяках (ладно, конечно, она на него смотрела), ей хотелось его утешить, прижать к себе и баюкать между грудями (а они у нее не меньше, чем у Джулии, хоть и не в горизонтальной плоскости). Но этому ведь не суждено случиться?