Наш старый добрый двор - Евгений Астахов

И в то же время ребята тут ни при чем. Он же не рассказывал им о положении дел в дивизии, о возможных сроках ее формирования и обо всем прочем. Нет, конечно. Но сам-то он все знал и тем не менее согласился взять ребят с собой.

«Я поступил как учитель, как неисправимый учитель, боящийся за своих учеников, только-то и всего. Это единственное, что может служить оправданием моего поступка…»

Новобранцы принимали присягу на выложенной гранитной брусчаткой городской площади. Город был почти полностью разрушен, жители покинули его.

Вокруг площади тяжело стояли старые угрюмые дома. Ратуша, городской суд, собор с колючими башенками вдоль фасада. По непонятной случайности эти здания уцелели, лишь кое-где огонь оставил на каменной кладке черные следы да взрывной волной выбило окна. Полностью сохранился лишь центральный витраж над главным входом в собор. Неизвестные святые с постными бюргерскими лицами теснились на нем, смотрели с высоты на выстроенный в каре полк, на боевое Красное знамя с орденской лентой, на идущего вдоль строя командира дивизии.

Над площадью звучали непонятные этому городу, не слышанные им за все шесть веков его существования русские слова. Солдаты давали клятву на верность служения Родине, далекой сейчас от них и в то же время как никогда близкой.

Ива повторял эти слова и одновременно слышал, как произносит их стоящий слева Ромка, стоящий сзади него Минас и еще тысяча вчера незнакомых им ребят, связанных отныне в неразрывное целое великой солдатской клятвой.

Если нужно будет Родине для счастья, для ее свободы и независимости, они все, солдаты Рабоче-Крестьянской Красной Армии, не задумываясь, отдадут жизни, но выполнят до конца высокий свой долг. А если нет, то пусть… Впрочем, никаких нет! Они выполнят обязательно, несмотря ни на что, какие тут могут быть «если»?!

Оркестр громыхнул медью, перекрыл еще звенящую над площадью команду Вадимина:

— …а-арш!..

Тысяча ног одновременно ударила по граниту брусчатки, полк, разворачиваясь в колонну, уходил с площади.

Святые испуганно теснились на уцелевшем витраже собора, смотрели вслед уходящему с их площади полку…

* * *

Военная карьера у Ромки поначалу не очень ладилась. В конце первой недели службы он схлопотал от ротного старшины три наряда вне очереди за пререкания с поваром батальонного хозвзвода и насмешки над ним.

— Какой ты повар?! — кричал Ромка. — Ты вредитель по продуктам, берешь со склада хорошие, делаешь плохие и еще нас потом заставляешь их кушать, чтоб следов не осталось. В нашем городе таких поваров, как ты, в реку с моста бросают. А чтоб не всплыли, кастрюлю с твоим сачмэли[41] на шею вешают, — и Ромка сунул повару термос с недоеденным гуляшом.

Повар был пожилой, к тому же в звании старшего сержанта и при двух медалях. Он смертельно оскорбился, ибо за годы военно-поварской деятельности хоть и не слышал особенных похвал, но и таких слов, как это самое «сачмэли», тоже зарабатывать не приходилось. Да еще от кого? От сопляка какого-то нахального, который в армии всего неделю без года, а уже на старослужащих, ветеранов полка, можно сказать, копытом стучит!

Короче говоря, повар пожаловался на Ромку старшине роты и пригрозил, что если тот не «врежет этой салаге на полную катушку», то дело и до комбата дойти может, а то и до командира полка.

— А ты зразу ж до генерала подайся, — посоветовал повару старшина. — Ото ж йому интересно буде у твоему гуляше поколупатесь.

Однако Ромку все же вызвал и строго допросил.

— Як тебе срам не бере, таки молодый хлопец и до старого дурня з похабным словом полиз? Як ты там його обозвал?

— Я не обзывал, товарищ старшина!

— Не пререкаться! А хто його при рядовом составе сачмалем костырнул?

— Сачмэли — это не ругательство…

— Отставить пререкаться! Не думай, як що ты со средним образованием, той мы ж тут усе таки же дурни, як той повар. Мы тэж иностранну мову разумием. И германьскую и яку другу, да, да… А повар той усю войну у котла хотовся и дило свое хочь и погано, алеш справляет. Ото поставлю тебе на його место…

— Пожалуйста, товарищ старшина! Такие хинкали сделаю, прямо с пальцами срубаете!

— Фатит пререкаться! Яки языкатый!.. «3 пальцами срубаю»!.. Та хто ж тоби кухню доверит? Батальон без харча оставить? Тут хучь какой, а есть… — И, подумав, добавил: — Три наряда вне очереди!

— За что три наряда?!

— Кру-хом!..

— Ничего! — бормотал Ромка, елозя мокрой тряпкой по цветному паркетному полу, — батальон размещался в старом трехэтажном особняке; половина дома была разрушена, а уцелевшую часть использовали под казарму. — Ничего… Я этому старшине докажу, кто повар, а кто вредитель по продуктам!..

Еще до этого случая, обследовав пригород, сильно разбитый артиллерийским обстрелом, Ромка в одном из палисадников обнаружил пробившиеся росточки хорошо знакомых ему трав.

— Ва! Здесь, оказывается, кавказцы жили! — сообщил он Иве и Минасу. — Смотрите, что я нарвал: киндза! Ну нюхай, киндза, ну!.. А это что? Это цицмати и тархун. Наверное, какие-то предатели Родины жили. Я даже подумал: может, князь Цицианов, а?

— Нет, не Цицианов, — возразил Ива. — Скорее биржевой маклер Сананиди, который снимал у старого Туманова флигель. Тоже ведь сбежал, раньше Цицианова.

— Смеешься, да? Веселый какой! Самый веселый в Красной Армии человек… — Ромка пожевал траву. — Наша, настоящая.

— Видишь ли, — сказал Минас, — это травы вовсе не кавказские, они имеют распространение во всей Европе. Цицмати — это кресс-салат, тархун — эстрагон.

— Хватит, ну, профессор! — прервал его Ромка. — Пресс-салат-макарон! Лекции любишь читать… Скажи лучше, грецкие орехи у тебя остались? Те, что папа-мама в вещмешок положили?

— Очень немного, с полкило.

— Ладно, давай полкило! Я ему докажу, кто повар, а кто вредитель по продуктам…

Бродячую курицу Ромка поймал в том же палисаднике, где накануне обнаружил «кавказские» травы. Курица оказалась худющей, видно, после бегства хозяев кормиться ей было нечем.

— Совсем дохлая курица попалась! — сокрушался Ромка. — Но раз другой нету, из нее буду делать…

Где и как он состряпал сациви, не знал никто. Скорее всего в разрушенной части особняка после отбоя.

Ромка принес котелок старшине, снял крышку.

— Вот, пожалуйста…

— Шо це?

— Это и есть сачмэли. Пусть ваш повар такое сделает, если шно имеет[42].

Старшина с подозрением посмотрел на Ромку, потом, не меняя выражения, заглянул в котелок. И снова на Ромку.

— Сам зробыв?

— Конечно, сам…

Вынув из-за голенища ложку, старшина обтер ее платочком и ковырнул соус; подцедил кончиком самую малость, попробовал раз, другой.

— Значит, сачмэли?

— Так точно!

— А з хлибом можно його?

— Почему нельзя? Прямо туда макайте, а ложку назад спрячьте, это же не щи…

Старшина съел полкотелка. Остальное оставил на ужин.

— Яка добра еда то сачмэли. Тильки де ж той повар курей на усю роту напасет? Ты цю сачмелю з перловки зробы, тогда и прерыкайся с им. Понял?.. Ну добре, взыскание отменяю.

— Апсус![43] А я уже отработал все три наряда.

— Ничего! Нехай загашник буде…

Неожиданно для всех Минаса избрали комсоргом роты. Что именно послужило основанием для такого выбора, сказать трудно, но чем-то он расположил к себе ребят. Голосовали за Минаса дружно, а он смущался и краснел и все хотел дать самоотвод, но Ива удержал его от этого:

— Будет тебе, какой еще самоотвод?

— У меня может не получиться!

— Получится…

Так и избрали его единогласно.

— Ва! Умеют же устраиваться люди! — не преминул прокомментировать это событие Ромка. — Теперь его от строевой подготовки точно освободят.

Но Минаса не освободили. Вместе со всеми он рубил шаг на плацу, преодолевал штурмовые полосы, бил по мишеням из автомата, швырял учебные гранаты в сколоченный из досок танк, на полном ходу спрыгивал с. настоящего и, потирая ушибленные коленки, бежал в атаку с автоматом наперевес.

— Урраа!..

Рота училась воевать.

Вечером, устроившись на холодном мраморном подоконнике, Минас писал письма: маме с папой, обеим бабушкам и тете Маргарите.

* * *

На Берлинском направлении начались ожесточенные бои. Глубоко эшелонированная немецкая оборона, сдерживая наступательный порыв русских, прогибается, словно гигантская пружина, и, несмотря на невероятную мощь ударов, не дала пока ни одной трещины.

Бои идут днем и ночью. На одном из участков обороны против русских танков был брошен истребительный отряд из формирований гитлерюгенда. Четырнадцати-пятнадцатилетние солдаты, вооруженные фаустпатронами, сумели удержать позиции на окраине города, являющегося важным в тактическом отношении узлом общей оборонительной системы.