Наш старый добрый двор - Евгений Астахов

Первые такие письма майор Вадимин написал еще осенью сорок второго года. Тогда, в боях на Северном Кавказе, погибли многие из его взвода.

— Извещения составлены по форме и отосланы родственникам, товарищ младший лейтенант, — сказал ему в штабе полка пожилой писарь. — Места похоронения указаны, так что зря вы беспокоитесь, у нас полный порядок…

Вадимин долго ненавидел этого писаря, хотя и понимал, что не за что ненавидеть. Не знал старый канцелярист ребят из его взвода, не слышал их голосов, не видел их глаз, не имел ни малейшего представления о том, как жили они и как погибли. Что же требовать от этого человека, кроме пунктуального выполнения его писарских обязанностей? Что он мог рассказать о ребятах из взвода младшего лейтенанта Вадимина, если бы даже и захотел, что мог написать? Ничего ровным счетом. Выходит, писать должен сам Вадимин. И он написал первые свои горькие письма.

С тех пор делал это каждый раз, не перепоручая никому. Не думал поначалу о том, что со временем это превратится в его внутреннюю обязанность…

На следующий день в назначенное время он был в штабе дивизии. Небольшой дом на краю поселка полон людей. По всему чувствовалось, что идут сборы в дорогу. Во дворе стояли штабные автобусы, в них грузили ящики с документами, пишущие машинки и прочий штабной скарб.

— А, именинник, здорово!

— С чего бы это мне именины вдруг праздновать? — не понял Вадимин.

— Узнаешь от «самого». Иди, он уже спрашивал тебя.

Взглянув на часы, Вадимин одернул гимнастерку и толкнул обитую кошмой дверь.

— Разрешите, товарищ генерал?

— Входи, входи…

Вначале разговор шел самый обычный: о потерях в полку, о порядке следования до пункта, в котором дивизия получит пополнение, о представлении отличившихся в последних боях к наградам.

Командир дивизии просматривал списки, качал головой.

— Да, совсем маленько осталось нас, кавказцев, Вадимин, совсем маленько… Голованов, Буденко, гляди ты… Голованов, это который? Тот здоровенный, рыжий, с конопушинами, да?

— Он, Иван Васильевич…

— Знаю, как же! На «Голубой линии» тогда еще отличился. Красную Звезду я ему вручил, помнишь?

— Да, Иван Васильевич…

— Сколько ж тебе писем на сей раз писать, Вадимин?

— Много, товарищ генерал…

— Да-а… И ты всякий раз не забывай, пиши: может, чем помочь сумеем, походатайствовать о чем или заступиться там, если какая холодная душа обидит. В тылу-то она, жизнь, не больно сахарная… Так вот по поводу дальнего тыла. Ту важную птицу, что взяли твои орлы из разведроты, велено доставить прямо в Москву. Полетишь в группе сопровождения… Тут я с командующим о тебе договорился, он разрешил две недели отпуска. Формироваться мы долгонько будем, потому как пополнение в основном из новобранцев, об этом меня предупредили уже. В общем, ребятишек получим из категории «годен, не обучен». Да… Десять дней тебе на дорогу туда-обратно хватит, поезда небось уже с вагонами-ресторанами бегают? — Командир дивизии подмигнул Вадимину, рассмеялся. — Ну и пяток дней дома побудешь. Это тебе за то, что первым вышел к германской границе. Командующий так и велел передать…

* * *

— Аоэ! Кубик приехал!

Эту новость во двор с тремя акациями первым принес Ромка.

— Где ты его видел? — спросил Ива.

— Где видел, там видел! По улице с Рэмой шел, ну! Под ручку, между прочим.

— Ты с ним говорил?

— Нет. Почему я должен говорить?

— Ну хоть поздоровался?

— Они по другой стороне шли. Говорили, смеялись, очень веселые были. Я что, должен перебегать улицу, кричать им: аба, здравствуйте, это я — Ромка! На черта я им нужен?

В какой-то степени он был прав — ну чего и впрямь перебегать улицу с криком «здравствуйте»? Можно поздороваться в другой раз, при более подходящих обстоятельствах.

— Теперь они поженятся, — сказала Джулька. — Обязательно. Кубик потому и приехал. А что такого? Очень даже хорошо!

Во флигеле приезд Вадимина особенного восторга не вызвал. Скорее наоборот.

— Ну и что, подумаешь, какой-то майор всего, — комментировала события мадам Флигель. — Вот если б он был генерал-майор, тогда бы еще звучало. Нет, это не партия для нашей Рэмочки! Что он ей может дать, ну что, я спрашиваю?!

— Мама, не трогай эту тему! — отвечала ей дочь и нервно стучала своей дирижерской палочкой по крышке рояля. — Ты не выучила упражнение, ты играешь его, как на кастрюле! — Это уже относилось к ученице. — Собирай ноты, урок окончен!

Ученица уходила, щелкал замок двери, звякала цепочка, и разговор продолжался.

— Когда ты трогаешь эту тему, мама, я рискую упасть в обморок! — Дирижерская палочка продолжала выбивать дробь по крышке рояля.

— Ты поцарапаешь «Блютнер».

— Черт с ним, с «Блютнером»! Ты лучше представь себе, что нам скажет Гришенька! Куда мы отдали его единственную дочь? Сначала она добилась этой ужасной фельдшерской школы, из-за которой я трижды чуть не умерла. А теперь — пожалуйста — майор да еще отъезд с ним на фронт! Ты понимаешь, мама, что такое для девочки фронт?

— Ай, да не стучи ты по «Блютнеру»! И не задавай дурацкие вопросы про что такое фронт! Нам надо подумать, как помешать этому ужасу.

— С Рэмочкой говорить бесполезно. Она же давно влюблена в него. О боже, боже!..

— Слушай, а может, нам обратиться куда-нибудь? Ведь он ее учитель, и вдруг влюблена и все прочее.

— Учитель! Когда это было, мама? Он теперь майор. А она младший лейтенант. Куда же ты хочешь обращаться?.. А ведь к Рэмочке проявлял такой интерес Эдик Заварницкий. Скрипач! Сплошной талант! Заслуженный артист республики! Автономной…

— Дай, ради бога, сюда эту проклятую палочку, ты же царапаешь ею инструмент и мои нервы тоже…

Что касается родителей Минаса, то они по-своему восприняли приезд Вадимина. Узнав у Рэмы его адрес, пришли вечером, печальные, тихие, и попросили:

— Вадим Вадимович, вы в прошлом учитель Минасика, и он всегда очень хорошо занимался по вашему предмету. И вот он уходит в армию. Несмотря на слабое здоровье и предрасположенность к хронической ангине… У нас к вам родительская просьба: вы когда-то учили Минасика не только в школе, но и в этой… в Юнармии. Он так увлекался тогда военным делом!.. Вы можете сказать в райвоенкомате, вам не откажут, конечно, пусть Минасик уедет с вами, пусть он будет при вас, при своем учителе.

— Но ведь… — Вадимину было явно не по себе, он не знал, как ответить на такую просьбу. — При мне в общем-то нельзя быть. Как же это: при мне?

Но родители Минаса продолжали смотреть на него печально и с надеждой.

— Я всего лишь командир стрелкового полка… Вот если б Минаса направили в нашу дивизию, в мою часть… В принципе это возможно, в военкомате могли бы в порядке исключения оформить такое направление, но…

— Райвоенком вам не откажет, Вадим Вадимович! Как он может отказать вам? Вы же герой войны, боевой офицер. И потом ведь все совершенно законно…

* * *

Идея родителей Минаса получила неожиданное развитие. Узнав о ней, Ромка возмутился.

— Ва! — кричал он, размахивая руками. — А почему только Минасик! Мы что, хуже, да? Ничего подобного! Аба, Ивка, идем к Кубику, скажем ему: пускай нас тоже берет!

— Как-то неудобно… навязываться.

— Что вы за люди?! Навязываться-привязываться, неудобно, то, се! Почему неудобно? Мы же не на свадьбу к нему навязываемся, на фронт, ну!

Выходило, что Ромка и на этот раз прав.

— Ладно, — согласился Ива, — пойдем. Когда вот только?

— Сейчас! Что, думаешь, Кубик на год сюда приехал?..

Вадимин встретил их радостно. Разглядывая со всех сторон, удивлялся — совсем взрослыми стали! А давно ли в юнармейцы записывались? Словно на прошлой неделе все это было.

— Ты помнишь их, мама? Они приходили провожать меня к эшелону. С цветами даже.

— С цветами, положим, пришла только Рэма. Я помню вас, мальчики. Тебя вот звать Ромео, верно ведь?

— Верно.

— А сестру твою Джульеттой.

— Правильно! — удивился Ромка. — Интересно, как запомнили? Мы вообще ее Джулькой называем. Между прочим, она его девушка, — и Ромка ткнул пальцем в Ивину сторону.

Тот покраснел, кончики ушей схватило жаром.

«Чтоб тебе!.. — думал Ива, пронзая Ромку испепеляющим взглядом. — Вечно у него язык без костей…»

Ива до того смутился, что просьбу, ради которой они затеяли этот визит, пришлось излагать Ромке. Хотя, как договорились, он должен был просто стоять рядом и помалкивать.

Ромка, конечно, начал с того, что Минас не идет ни в какое сравнение с ними. Правда, немецкий язык выучил, но на фронте с немцами нечего разговаривать, их можно молча бить.

Вадимин терпеливо слушал хвастливые Ромкины тирады и улыбался. Он бесконечно далек был сейчас от войны, от всего, что связано с ней. Просто перед ним стояли его ученики; полгода назад они были еще школьниками, приходили каждое утро в класс, сидели за партами, писали сочинения, прятали в рукавах шпаргалки и опасливо протягивали учителям свои дневники. Их школа была первой школой в жизни педагога Вадимина, а их класс — первым классом, которым он руководил.