Все возможно - Салли Боумен

— Мы по-прежнему будем друзьями, — улыбнулся Эдуард, искоса посмотрев на него.

— О, да, — улыбнулся в ответ Кристиан. — Это несомненно. Из того, что нас ждет, это одна из самых приятных вещей. Но сейчас, когда я думаю о будущем, я точно знаю, какими мы станем. У тебя еще прибавится власти и славы, ты будешь заседать в бесконечных комитетах. Превратишься в главу большого семейства. Господи, Кэт к тому времени, вероятно, выйдет замуж и сделает тебя дедушкой. А я — я буду стареющим enfant terrible[12]. Меня начнут третировать и обзывать старым чудаком. Но когда мне станет под семьдесят, меня снова откроют и превратят в эдакий национальный памятник. В Сесила Битона[13] мира выставок и художественных салонов. Тут вся хитрость — дотянуть до семидесяти, и тогда уж ты выше всякой критики. Ты — мудрец, все только и делают, что восхищаются твоим великолепным стилем. И вот уже мы продаем свои мемуары воскресным газетам, друзья и знакомые наперебой издают дневники и письма, мы становимся статьей дохода — вроде блумсберианцев[14]. Жду не дождусь этого славного времечка. Вот когда прошлое начинает по-настоящему приносить дивиденды. — Он подмигнул Эдуарду. — Ты, надеюсь, ведешь дневник и все прочее? А не то профессоров и аспирантов постигнет великое разочарование. Дневники. Письма. Записные книжки…

— Ни того, ни другого, ни третьего, — заявил Эдуард и, улучив просвет в потоке машин, проскочил вперед и прибавил скорости. — Ты же знаешь, как я ненавижу все это. Я даже не храню фотографий.

— Верно, не хранишь, — нахмурился Кристиан. — Помню, когда мы занимались поисками Элен, у тебя не оказалось даже ее фотографии, спасибо, нашлась у твоего слуги. Но почему?

— Честное слово, не знаю. Вероятно, просто не хочу оставлять свидетельства о прошлом. Предпочитаю хранить его в памяти. Письма, фотографии… не знаю. По-моему, они все искажают.

— Но разве память не искажает? — спросил Кристиан, проницательно на него посмотрев.

— Возможно.

— В конечном счете, каждый вспоминает прошлое на свой лад. Оно не застывает в раз и навсегда отлитых формах. Даже собственные воспоминания все время меняются.

— Ты хочешь сказать, прошлое подвижно?

— Господи, конечно. Ко мне оно возвращается постоянно и к тому же проявляется самым удивительным образом.

— Это потому, что у тебя в высшей степени дурное прошлое.

— Уж мне ли не знать, — парировал Кристиан с самодовольной улыбкой. — Тебе, должен заметить, здесь тоже нечем хвастаться.

— С этим — со всем этим — покончено, — твердо заявил Эдуард.

— Я бы не стал утверждать так решительно. Никто ничего не знает. На сегодняшний день и то нельзя положиться. Стоит подумать, как все тихо и мирно, — а что-то где-то уже происходит, просто ты об этом не догадываешься. На твоей же улице, или за углом, или в другой стране. Ты себе купаешься в счастье, а тем временем…

— Знаю. Этот урок мне преподали в ночь моего шестнадцатилетия, — довольно резко оборвал Эдуард, но сразу пожалел об этом. Он любил слушать Кристиана, когда на того нападала словоохотливость, поэтому повернулся к нему и с улыбкой произнес: — Ты знаешь, что Элен в Лондоне? И Кэт тоже? Мы ночуем на Итон-сквер. Может быть, заглянешь поужинать?

— Чудесно. С превеликой радостью.

— А утром, если угодно, мы могли бы встретиться с моими поверенными и составить документы на продажу дома. Впрочем, тебе, может быть, еще нужно подумать?

— И не собираюсь. С удовольствием побываю у твоих поверенных. Фирма «Смит-Кемп», верно? Их услугами пользовался еще мой отец. У них все та же очаровательная контора, вроде тех, что описывал Диккенс?

— Все та же.

— И стаканчик хереса в завершение деловой встречи?

— Непременно.

— Даже не верится. Обязательно приду. Как приятно убедиться, что не все меняется в этом мире.

— Элен о доме — ни слова. Обещай. Я хочу преподнести ей сюрприз.

— Эдуард, чтобы я — да проболтался? — обиженно заявил Кристиан. — Ты знаешь, как я обожаю тайны. Буду нем как могила.

— Не обещай невозможного. Об одном прошу — воздержись от своих обычных тонких намеков…

— Намеков? Намеков? Нет, Эдуард, ты ко мне несправедлив.

— Неужели? — сухо сказал Эдуард и прибавил скорость на въезде в столицу.

Тайна. Сюрприз. Элен любила сюрпризы, любила делать подарки, особенно Эдуарду. При мысли об этом подарке, который пока что пребывал в тайне и станет сюрпризом, — о ее свадебном подарке мужу — у нее сладко замирало сердце. Ей казалось, она не идет, а парит — и это при том, что за день она основательно походила. Вдоль по Бонд-стрит, где кое-что купила; потом пересекла Оксфорд-стрит и по узкой извилистой Морилебон-лейн вышла на Хай-стрит, что идет параллельно Харли-стрит, на которой мистер Фоксворт по-прежнему держал приемную. Свернула к северу, мимо церкви, где Роберт Браунинг венчался с Элизабет Барретт[15], и дальше, по направлению к Сент-Джонс-Вуд, где, по ту сторону Риджентс-парка, теперь находилась студия Энн Нил.

На всем этом пути ей ничего бы не стоило в любую минуту взять такси, но сегодня ей было страшно подумать о заточении в автомобильном салоне; она желала идти пешком, у нее голова кружилась от счастья. Через неделю с небольшим она будет замужем за Эдуардом; войдя в парк, она прибавила шагу — ей хотелось танцевать, а не просто идти. Как же долго тянулась вся эта история — два года консультаций с одними юристами, а потом — с другими. Два года все продвигалось черепашьим шагом — и не потому, что Льюис противился разводу, а по той простой причине, что он не отвечал на письма и его адвокатам приходилось неделями дожидаться его подписи под тем или иным документом.

Она остановилась и повернула к озеру с лодочной станцией и ярко раскрашенной эстрадой на берегу. Порой ее брало отчаяние — ее, но не Эдуарда. Расторжение, разрушение брака, старой жизни — как грустно, что этим приходилось заниматься по сухим, сугубо официальным каналам, при том что обе стороны были готовы на полюбовное соглашение, а условия развода просты и ясны: она ничего не требовала от Льюиса. Подписания; документы; обмены письмами между поверенными — как все это было противно.

Она все еще испытывала перед Льюисом чувство вины, все еще считала, что приложила руку к его крушению, которое произошло столь резко и быстро после ее отъезда из Америки.

Элен остановилась на солнце у озера и стала вспоминать письма, которые ей писал Льюис, — путаные беспорядочные послания на многих страницах, по которым с трудом можно было догадаться о времени года, когда они писались, не говоря уже о том, что происходит с их автором. В первые месяцы после приезда во Францию она несколько раз говорила с ним по телефону, но разговора не получилось. По голосу Льюиса она понимала, что тот накачан таблетками: то он бывал безумно и безоглядно самоуверен, то, напротив, находился в полном расстройстве чувств, едва ориентируясь в действительности, которую воспринимал явно болезненно.