Август - Тимофей Круглов

Петров, махнувший, наконец, рукой на подуставший за сутки самовар, подошел к Люсе, обнял ее сзади за плечи, уткнулся носом в душистые волосы, поцеловал любимый русый завиток на белой шейке, — Люся прикрыла глаза от счастья, а Андрей выпрямился и весело сказал:

— История непростая, со смыслом. Были мужики у нас, много нас было. И по одному на деревню выйти не страшились, но по-честному. Сапоги снимали, свинчатку подлую в кулак брать стыдились. Как таких не обмануть? Теперь все умные стали. Не то, что за малознакомых приятелей драться не пойдут, никого защищать не станут, даже себя. Но, слава Богу, не один еще у нас такой Миша остался. Вот об этом наверху забыли, а зря. Рано страну хороним, господин полковник, не так ли?

Кирилл не ответил. Пожал плечами, попрощался и повез Машеньку домой — на соседнюю улицу — спать.

* * *

Саша с Валерием Алексеевичем стояли у пронизанного рассветным солнцем, играющего прожилками огромных, резных листьев молодого маньчжурского ореха, бережно огороженного Ивановым от Марты, неистово облаивающей именно с этого угла, где орех рос, прохожих. Чтоб не затоптала ненароком, лошадь мохнатая.

— Знаешь, Сань, орех этот из Риги мы привезли, контрабандой, можно сказать, такой точно у нас с Катериной рос в саду в Икшкиле. Огромный, высоченный! И такие у него орехи странные — большие, мохнатые, тропические какие-то на вид, ну не желудь, в общем, не каштан, а просто какое-то яйцо страуса. Три штуки посадили в первый же год. Весной смотрим — ничего. Я расстроился. А на следующий год Катерина прибегает и ведет сюда — проросло одно деревце! И так быстро стало расти, за одно лето мне по пояс, не поверишь!

— Красивое! — погладил майор листья жесткими пальцами и вздохнул чему-то своему. — Необычное дерево, здорово будет здесь, среди берез и ёлок смотреться!

— В то лето, что орех вырос, Марта еще щенком была, поначалу не трогала. А зимой, представляешь, сгрызла, измочалила зубами — погубила, в общем. Я опять горевать. А тут пришла еще одна весна, и от корня сразу три ствола, три отростка ореха снова пробились на свет. И расти стали пуще прежнего! Вот я и огородил его столбиками, шнур натянул вокруг в два ряда — от Марты.

— А то она не перегрызет твой капроновый шнур, если захочет! — скептически улыбнулся Саша. — Да этот волкодав и бревно сжует, лёгко, не то что твои веревочки!

— Раз плюнуть, — согласился Иванов. — Если захочет! А она теперь не захочет.

— Что так? — недоверчиво спросил Анчаров.

— О, тут целая история, Санёк! Видишь, у нас все цветники деревянными столбиками огорожены, и капроновый шнур вокруг натянут? Вместо палисадника. Но наша бабака любой забор перепрыгнет, опять же, если захочет! А идея как раз в том, чтобы она не захотела! Все собаки любят рыть ямы. К кому не пойдешь из собачников — весь двор изрыт. Ну и Марта, конечно, как что посадит Катерина, так сразу копать — они же свежую землю любят раскапывать, дёрн их не заставишь рыть! В общем, не только орех наш, все клумбы были под угрозой. Надо было что-то решать — или собака, или никаких клумб. Газоны и кусты. Но после истории с орехом я все ж придумал клумбы веревочками огораживать. Просто как знак для Марты — сюда нельзя. Ни при каких обстоятельствах!

— А она так и послушалась, — засмеялся Саша, радуясь, что Иванов отвлекся, что разговор такой простой — о житейском, без подвохов и горьких воспоминаний. Он полез машинально в карман и закурил, крепко затягивался с видимым удовольствием, не отдавая себе отчета в том, что не кашляет почему-то больше, и грудь не болит, и дышится легко, как раньше, до дырки в легких.

— Нет, конечно! Характер тот еще был у бабаки в детстве — кремень. Норову было. Но ничего, воспитал. Где любовью и лаской, а где и пороть пришлось, как бы жалко не было. Ради неё самой, понимаешь?

— Как не понять, сам иногда жалею, что мало меня родители драли, — снова засмеялся Саша, легко, без хрипа в легких, совсем как прежде.

— Все поняла моя умничка! Шнура ушло — не одна сотня метров, правда! Она перегрызет, — я ее выдеру, на поводок посажу, новый шнур натяну, она опять. Так продолжалось с месяц, наверное, кто кого? И вот, когда я уже отчаялся, не было больше сил несчастную собаку лупцевать, Марта смирилась. И с тех пор за ограждение и лапы не поставит. Даже если кошка там будет сидеть, все равно — не перешагнет барьер, и даже не подойдет близко. Мячик ей кинешь, играя, случайно в цветы закатится за веревочки, она бежит на рысях, а перед клумбой тормозит всеми четырьмя лапами, как в мультике про Тома и Джерри. Так что, теперь у нас проблем нет. И Катя довольна — выращивает все, что ей вздумается, я только огораживаю. Да и Марте места побегать все равно хватает — участок большой. А вообще-то, поначалу, полгода ей было, уже здоровая стала, зубастая, как пила; и Катя, и я сам, признаться, даже побаиваться ее начали! Сильный характер у нашей бабаченции! Но, умом тоже Бог животину не обидел. Живем теперь душа в душу. Уж и не помню, когда ее наказывал последний раз — все сама с первого слова понимает. Она у нас и дома живет, и во дворе, гуляет свободно, как захочет. Ей главное, чтобы караульная служба была поставлена. Сама всех сосчитает нас, кто, где находится, проверит, кто чем занят. Успевает вокруг участка патрулировать, чужого просто так не пропустит. А захочет, сидит дома, спит себе тихонько, или писать мне помогает — всегда лежит рядом. И ни одного перегрызенного шнура или там поцарапанной мебели. Ведет себя, как приличный человек, многим бы людям в пору!

— Верю, верю, — Анчаров потрепал давно уже подбежавшую к ним овчарку, как будто понявшую, что «папа» о ней рассказывает.

— Пойдем, Валера, съедим чего, что ли? Что-то аппетит вдруг проснулся. Там у вас такой холодец Катерина наварила! Да и рюмочку не помешало бы принять!

— А давай, — оживился Иванов и повел старого друга за стол, на опустевшую веранду. Сели вдвоем, навалили на тарелки холодца, горчички, хрену, черного свежего хлебушка. Майор потянулся к графинчику с водкой и бальзамом, уже не раз сегодня опустошенному и наливавшемуся вновь. Налил грамм по сто в два фужера, потом спохватился, — ты ж не пьешь больше вроде?

— Десять лет считай! Как сорок разменял, да новое тысячелетие подгадало, так и бросил. А сейчас выпью. С тобой!

— А не заведешься с отвычки? Катерина меня в колодце утопит, — испугался Саня.

— Не заведусь. Теперь можно. Да и мотор отпустил вдруг, бьется без перебоев и дышится легко, и вообще, черт с ней, с диетой! Надо жить, сержант Архаров!

— За тебя, Поручик!

— За тебя, майор!

Закусили, посмотрели весело друг на друга, налили еще по одной. Пили не хмелея, весело и азартно, — головы оставались ясными, только души согрелись, и ушла тоска, нет-нет, да и грызшая друзей сегодня при виде молодых и здоровых Люси и Глаши, крепкого, спортивного Петрова, о малышах уж и не говоря. Даже Машенька с Кириллом, хоть и постарше были, а все равно выглядели крепкими и здоровыми, не то, что старые друзья — рижане. Но в эту ночь как-то неожиданно и чудесно, в короткий миг между вечерней и утренней зарей что-то изменилось в мире, и в них самих.

— Как думаешь, Поручик, много наших уцелело?

— Не знаю, Саш, не считал. Всех разбросало, и время такое всё подлое было — чем меньше про своих знаешь, тем лучше спишь.

— Да, мы с Толяном, Царствие ему Небесное, в Приднестровье тоже в последние годы одни остались. Кого подстрелили, кто уехал, кто ушел на дно. Вот и нам надоело топтать виноградники. Потянуло домой. А оно вон как вышло. Нашли свое счастье, да только в руках не удержали. Я-то выплыл, слава Богу, а Толян с Дашкой — нет. Хотя, справедливей было бы наоборот, ведь это он наш переезд устроил, и с генералом торговался тоже он. А мы с Глашей своё счастье к Толяну прицепили, как товарняк за паровозом. Ну, Кирилл тебе наверняка все рассказал уже. Давай, помянем ребят, да будет им земля пухом, Поручик!

Выпили, а закусывать не стали, пусть горечь останется на языке и во рту мимолетным знаком Толяну с Дашей — мы помним о вас!

— Ты счастлив, майор?

— Я не знаю, Валера. Сейчас да. Первый год, до ранения, как на крыльях летал. А вот еще недавно. Ну, короче говоря, не обещал бы Глаше, что ее никогда не брошу и выращу детей — натворил бы делов. — Анчаров помолчал, повертел в руках фужер, поиграл искорками на утреннем солнце. — А у тебя тут, как в раю.

В круизе когда были, там певичка песню пела, про рай. Душевная такая песня. Что ж ты невесел, а?

— Сейчас весел, Саша. Да не от водки, от того, что вы рядом. А руки опустились. Никак не заставлю себя просто жить. Ухаживать за Катей, водить ее в оперу, кутать ей ноги, усаживать поближе к камину, стихи читать, покупать безделушки, в Венецию свозить обещал, да все недосуг. А она так Венецию любит! И солнце. А я её завез в Петербург и в деревне бросил. А ведь, если бы не Катя, я бы тоже уже не жил, майор. Она меня к жизни вернула тогда, в двухтысячном. Вернулись в Россию вместе. Но понимаешь, она ведь умная, образованная женщина, она же перечитала все книги мира, она же литературовед и философ, моя Катерина! А я ее в Живой журнал засадил. Вот, общайся, с кем хочешь, на умные темы. В городе квартирка маленькая, а тут хозяйство развели, собаку. В Питере Катя тоже жить не хочет — душно, говорит. Вот и сидит сутками в Интернете. А мне дело надо делать — страну спасать, которая об этом вовсе меня не просила.