Искатель. 1968. Выпуск №1 - Юрий Тарский

Судя по окнам, после этого там все как бы вымерло. Должно быть, он ушел или лег спать сам. Три шторы были подняты до нормальной высоты, а та, что скрывала спальню, оставалась опущенной. Вскоре Сэм, мой приходящий слуга, принес мне завтрак и утреннюю газету, и это помогло мне убить какое-то время. И я до поры до времени выбросил из головы чужие окна.

Все утро косые лучи солнца падали на одну сторону дворового ущелья, после полудня они переместились на другую. Потом качали постепенно ускользать, покидая двор, и снова наступил вечер — ушел еще один день.

По краям прямоугольника стали зажигаться огни. Порой то там, то здесь стена, как резонатор, отражала обрывки слишком громкой радиопередачи. Если прислушаться повнимательней, можно было уловить среди прочих звуков доносившееся издалека слабое позвякивание посуды. Разматывалась цепь маленьких привычек, из которых складывалась жизнь обитателей дома. Эти привычки связывали их крепче, чем самая хитроумная смирительная рубашка, когда-либо изобретенная тюремщиком, хотя они считали себя свободными. Как и во все вечера, парочка непосед стремительно вырвалась на простор, забыв потушить свет; он примчался обратно, пощелкал выключателями, и их квартира погрузилась в темноту. Женщина уложила спать ребенка, грустно склонялась над кроваткой и в глубоком отчаянии села красить губы.

Весь день в квартире четвертого этажа того дома, что стоял поперек этой длинной внутренней «улицы», три шторы оставались поднятыми, а четвертая — спущенной. До сих пор это как-то не доходило до моего сознания — я почти не глядел в ту сторону и не думал об этом. Правда, иногда в течение дня мои глаза останавливались на тех окнах, но мысли мои были заняты другим. Только когда в крайней комнате, их кухне, на окне которой штора была поднята, вспыхнул свет, я вдруг понял, что весь день шторы оставались в прежнем положении. Это на-велр меня на другую мысль — впервые я подумал о том, что за весь день ни разу не видел той женщины. До этой самой ми'нуты я вообще не видел в их окнах никакого признака Жизни.

Он пришел с улицы. Входная дверь находилась в другом конце кухни, напротив окна. На нем была шляпа, из чего я и заключил, что он только что пришел.

Он не снял шляпы. Как будто снимать ее уже было не для кого. Вместо этого, прикоснувшись рукой ко лбу, он сдвинул ее на затылок. Я знал, что это не тот жест, которым стирают пот. Человек стирает пот горизонтальным движением — а он провел рукой по лбу снизу вверх. Это указывало на какую-то тревогу или замешательство. Кроме того, если бы ему было слишком жарко, он бы первым делом снял шляпу.

Она не вышла встретить его. Порвалось первое звено столь прочно сковывавшей их цепи привычек и обычаев.

Должно быть, ей так плохо, что она весь день пролежала в постели, в комнате за опущенной шторой. Я продолжал наблюдать за ним. Он все еще был там, от нее через две комнаты. Мое ожидание постепенно превратилось в удивление, удивление — в недоумение. «Странно, — подумал я, — что он не заходит к ней. Мог же он хотя бы подойти к порогу ее комнаты, чтобы узнать, как она себя чувствует».

Быть может, она спит, и он не хочет беспокоить ее — и тут же другая мысль: откуда он мог знать, что она спит, если он даже не заглянул к ней? Ведь он только что вошел в квартиру. Он подошел к окну и стал там, как на рассвете. Незадолго до этого Сэм унес поднос, и у меня был потушен свет. Зная, что он не сможет разглядеть меня в темноте эркера, я не тронулся с места. Несколько минут он стоял неподвижно. И сейчас его поза соответствовала внутренней озабоченности. Он глядел куда-то вниз, погрузившись в раздумье.

«Он беспокоится за нее, — подумал я, — как на его месте беспокоился бы любой муж. Что может быть естественней?

Но все-таки странно, что он не подошел к ней, оставив ее одну в комнате. Если он встревожен, почему же, вернувшись домой, он даже не заглянул к ней? Еще одно незначительное противоречие между его внутренним состоянием и внешним поведением».

Стоило мне об этом подумать, как тут же повторилось то первое несоответствие, которое бросилось мне в глаза на рассвете. Как и тогда, он настороженно поднял голову и, словно пытаясь что-то выяснить, опять стал медленно описывать ею полукруг, скользя взглядом по панораме задних окон. Я сидел не шелохнувшись, пока его идущий издалека взгляд не миновал мое окно. Движение привлекает внимание.

«Почему его так интересуют чужие окна?» — мелькнула у меня мысль, И конечно, почти мгновенно сработал тормоз, который не дал мне развить ее дальше: «А сам-то ты чем занимаешься?»

Я упустил из виду, что между нами была существенная разница. Я не был ничем озабочен. А он, по-видимому, был.

Снова опустились шторы. За их рыжеватыми экранами горел свет. Только за той, что все время оставалась спущенной, комната была погружена во мрак.

Время уходило. Трудно сказать, сколько его прошло — четверть часа, двадцать минут. В одном из задних двориков, на которые был разбит огромный участок земли между всеми этими домами, запел сверчок. Перед уходом домой Сэм заглянул узнать, не нужно ли мне чего. Я сказал, что мне ничего не нужно, все в порядке. С минуту он постоял, опустив голову. Потом он слегка покачал ею, как бы выражая недовольство.

— В чем дело? — спросил я.

— Знаете, к чему это? Мне об этом говорила еще моя старая мама, а уж она-то за всю жизнь меня ни разу не обманула. И я не припомню случая, чтобы это не исполнилось.

— Ты о чем, о сверчке?

— Если уж эта тварь запела, значит, где-то рядом смерть.

Я отмахнулся от него.

— Но ведь это же не у нас, так что пусть это тебя не волнует.

Он вышел, упрямо ворча:

— Но где-то совсем рядом. Где-то тут. Иначе и быть не может.

Дверь за ним закрылась, и я остался в темноте один.

Стояла душная ночь, намного тяжелее предыдущей. Даже у открытого окна каждый глоток воздуха доставался мне с трудом. Я не представлял, как он — тот неизвестный — мог вытерпеть эту жару за спущенными шторами.

И вдруг в тог самый миг, когда праздные мысли о происходящем вот-вот готовы были осесть в какой-то определенной точке моего сознания, выкристаллизоваться в некое подобие подозрения, там опять поднялись шторы, и эти мысли, так и не оформившись, не сумев ни на чем останов-иться, рассеялись вновь.

Он находился за средними окнами, в гостиной. Без пиджака и верхней рубашки, с голыми руками. Видно, он тоже невыносимо страдал от жары.

Вначале я никак не мог догадаться, что он делает. То, чем он занимался, заставляло его двигаться не из стороны в сторону, а по вертикали — сверху вниз. Он стоял на месте, но часто накланялся, через неравные промежутки времени исчезая из виду; затем он выпрямлялся, снова появляясь в поле моего зрения. Это напоминало какое-то гимнастическое упражнение, только для такого упражнения его движениям не хватало ритмичности. Иногда он подолгу оставался в согнутом положении, иногда тут же выскакивал обратно; было и так, что он быстро наклонялся несколько раз подряд. От окна его отделял какой-то черный предмет в форме буквы V. Над подоконником виднелись только его края. Этот предмет на какую-то долю дюйма закрывал подол его нижней рубашки. Но прежде я его там не видел и пока не мог сказать, что это такое.