Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики - Александр Гольдштейн

Стражей воспитывает Республика, приуготавливая их к служению; такую задачу нельзя доверять беззаботной семье, и потому они уже во младенчестве должны быть отлучены от родителей. Рано осиротевшему Кандидову удается выжить благодаря революционному государству, которое берет его под свою опеку и к начаткам самостоятельно полученного Антоном мусического воспитания, подобающего Стражу для смягчения его нрава, прибавляет воспитание гимнастическое, укрепляющее в нем неистовство. Стражи не имеют имущества, их воспитывают в условиях сурового коммунизма, дабы изначально избавить от разлагающих материальных привязанностей. Стражи лишены возможности создавать семью, она бы отвлекла их от выполнения высшего долга. Они могут лишь спариваться с отборными женщинами, а потомство отдавать на попечение государства, которое распорядится им нужным образом.

Жизнь Стража протекает в коммуне, в сообществе таких же, как он, избранных сторожевых псов. Ничего не знающий ни о своих родителях, ни о детях, настоящий Страж, по словам Платона, каждого почитает родным себе и свою семью распространяет до пределов всего правящего класса. Лучшая полоса в жизни сторожевого пса Антона Кандидова, когда он в полной мере проявил свои невероятные охранительные способности, совпала с его пребыванием в коммуне завода «Гидраэр». Самонадеянный же выход прославившегося голкипера из коммуны, попытка индивидуалистической семейной жизни обернулись для него моральным надломом и первым в жизни пропущенным голом: лучший Страж утрачивает сторожевые навыки, оставляя границу без присмотра[87]. Следуя платоновской рецептуре, автор «Вратаря Республики» ограничивает ригористический коммунизм исключительно средой правящего класса. Только ему надлежит обитать в коммунах или киновиях, непременно вкушая за общей трапезой, как в любимой Платоном Спарте, с которой до известной степени был соотнесен проект платоновского полиса. Низшие классы могли жить и не сообща, это мало кого интересовало. Главное, чтобы они подчинялись собакам, как овцы, — остальное не имело значения.

Надо сказать, что в рассказанной Кассилем истории как будто много неясного, и в первую очередь не слишком понятными кажутся побудительные стимулы автора, работавшего над романом в 1932–1937 гг., когда доктринальная коммунальность успехом уже не пользовалась. Ее время миновало в 20-е годы, последующее же литературно-идеологическое десятилетие, культивировавшее эмоции либо советско-необуржуазного, либо роевого и толстовского, но никак не спартанского толка, приберегало коммунальность в основном для окраинных и чрезмерных, показательных случаев, наподобие тех, что были связаны с пенитенциарной педагогикой (серия сочинений А. Макаренко, рассказы о перековке блатных) или ускоренным превращением деревенского «голого человека» в фабричного («Люди Сталинградского тракторного», «Рассказы строителей метро»). Хронологическое несоответствие Кассиля не смущало. Он написал роман утопический (а также, как будет показано вскоре, и «антиутопический») и спокойно перемешал в нем контрастирующие детали двух противоположных и даже враждебных друг другу десятилетий. Если футбольный матч на Красной площади, за которым наблюдает с трибуны Мавзолея усатый человек с доброй улыбкой, — это очевиднейшая деталь 30-х годов, то удовольствие от коллективизма столь же наглядно перекочевало из двадцатых. Осталось выяснить, для чего это аскетическое общежитие понадобилось автору «Кондуита и Швамбрании», где с такой симпатией обрисована частная жизнь человека. Во имя чего он с анахроничной последовательностью развивал в повести о страже ворот спартанско-платоновскую идеологию, в которой время более не нуждалось?

Если бы помимо утопии «Вратарь Республики» не содержал ее опровержения, ответ на поставленный вопрос (а вместе и генеральный смысл утопии) мог бы быть сформулирован следующим образом: Кассиль написал свою книгу в обоснование скромной мысли о том, что управлять стабилизировавшимся постреволюционным обществом должна интеллигенция. Для того и мобилизован в романе социальный платонизм.

Стражи — вторая, подчиненная каста правящего класса; реально управлять полисом, согласно Платону, должны философы. Только им доступна концепция Государства. Это они идеологически пестуют Стражей, прививая им фаланстерные добродетели, обучая различению должного и второстепенного, врагов и друзей, непреходящей красоты и скоропортящегося подобия. Сами по себе Стражи государственно бесплодны, им нужны наставники и водители. Эту наставническую функцию выполняет в романе Кассиля интеллигент Евгений Карасик — Философ нового общества, друг Антона, его совестливый учитель. Формально неудачи Антона — следствие его отпадения от общины Стражей. Фактически же он «пропускает гол» после того, как позволил себе пренебречь указаниями Философа Карасика, ибо некому больше образумить великолепного, обаятельного и простодушного Стража Антона с говорящей фамилией Кандидов.

Примерно десятилетием раньше необходимость деятельного участия интеллигенции в руководстве жизнью провозглашалась Литературным центром конструктивистов. В его декларациях (повторю сказанное в первой главе, в тексте об идеологии ЛЦК) выражалась надежда на то, что элита спецов, «русских американцев», сотрудничая с прагматичной партбюрократией, сумеет вестернизировать полуазиатскую страну и осуществить конвергенцию русского бесприютного социализма с комфортабельным технологическим Западом, после чего режим изменится к лучшему и уже навсегда обретет человекообразные формы. Идеологемы ЛЦК, утратив персональное авторство и рассеявшись в воздухе, остались висеть над страной и после ликвидации группировки: Кассиль о них не забыл (с ЛЦК в большей даже мере, чем с «Лефом», — его роднит и специфическое неприятие «русской идеи», полемика с которой проходит через весь роман). Любопытно, что в молодости автор «Вратаря Республики» был близок к «Лефу», который, как известно, с ЛЦКовским изводом конструктивизма враждовал, исповедуя достаточно близкие рационалистические идеи, но без акцентирования роли интеллигенции; однако в середине и в конце тридцатых прежние разногласия — за отсутствием и ЛЦК и «Лефа» — не представляли даже академического интереса. Но важно было напомнить об этой идеологии, освободив ее от доктринерской неуступчивости, хитроумно утопив ее в подростковой беллетристике. Следовало вновь напомнить власти, только что очистившей страну от убийц и вредителей, о возможности благотворного союза Стража с лояльным Философом — так, чтобы атлетическая отвага первого усмирялась и сдерживалась стратегической мыслью второго.

Такова примерная диспозиция утопии, которой, как уже говорилось, противопоставлена контрутопическая линия текста, низводящая повествование с небес на землю и показывающая, что утопия, осуществись она, была бы не так уж и хороша.

Ни Страж, ни Философ не совпадают в романе со своими ролями и даже, вольно или невольно, их избегают, уклоняясь от конвенции взрастившего их Государства. История Стража Антона представляет собой сплошное нарушение правил, забеганье в офсайд и в конечном итоге удаление с поля. А все дело в том, что в голкипере живет своей жизнью вторая душа — русская, азиатская, стихийная. Душа водяная, волжская, анархическая («Кандидова весной тянуло к большой воде, к разливу. Он был водник. Некоторые поистине утиные привычки бродили в нем. Его томила тоска по воде»). Русские — как вода, которая наполняет любой сосуд, но не сохраняет форму ни одного из них, однажды сказал 3. Фрейд. «Безграничная притягательность России. Лучше, чем тройка Гоголя, ее выражает картина великой необозримой реки с желтоватой водой, повсюду стремящей свои волны, волны не очень высокие. Пустынная растрепанная степь вдоль берегов, поникшая трава», — занес в свой «Дневник» Ф. Кафка[88]. А в другом «Дневнике» другой поэт, это был, разумеется, Блок, услышав о смерти «Титаника», воскликнул: «Жив океан!» — и был осуждающе процитирован журналистом Карасиком, в этом возгласе усмотревшим надругательство над поражением человечества.

Водная стихийность Антона делает его непригодным к строгому коммунизму «Гидраэра», который для того и соорудил свой социалистический глиссер, чтобы парить над водою, над текучей русской субстанцией. Стихийность отталкивает его от ригористического подчинения высшему долгу. Поселяет в нем безграничную любовь к славе, заставляя грезить о мировой популярности, о свободе и женщинах. Она превращает Стража в Поэта, задыхающегося в объятиях платоновского Государства, она полной рифмой рифмует Кандидова с Маяковским, убегающим от опеки гидраэровского вождя Максима Осиповича Баграша, который инверсией имени-отчества и сохранением начальной литеры фамилии подчеркнул свое родство с ОМБ.