Костры на башнях - Поль Сидиропуло

— Ты специально следила? — опешила Чабахан.

— Говорю тебе. Например, в районе городской свалки.

— Вообще-то, может быть, — согласилась Чабахан.

— Оттуда мы наверняка выберемся в горы.

К городской свалке они прошли благополучно.

— Представляю, как утром твой дядька хватится, — смелее заговорила Заира, почувствовав, что выбрались в безопасное место.

— Наплевать. Не боюсь я его. Из-за него и наша жизнь пошла наперекосяк. И в тот раз он появился у нас не к добру. Кричал, помню, как сейчас. Честное слово, папа не такой был. А потом, когда убил секретаря райкома… навсегда возненавидела Амирхана…

— Ничего. Теперь по-другому будет. Нам бы поскорее всех фашистов прогнать. Сил нет смотреть на их морды. Знаешь, как обидно. Я как считала. Окончу школу, мы с Махаром… Нагрянула эта проклятая война. Опять жди. А вдруг Махара убьют?! С ума сойти можно.

— Ну что ты болтаешь?!

— Война. Пуля не спросит.

— А нам на голову еще дядька свалился. — Чабахан полагала, что ее положение много хуже, чем у Заиры, хотела поведать подружке обо всем чистосердечно, но не была уверена, что поступит правильно. — За брата боюсь. Попадет под влияние Амирхана. Иной раз не узнаю Азамата. Какой-то он обозленный…

— Ну что ты… Мало ли меня доводил до слез Асхат! А какую позорную драку затеял! Стыдно вспомнить.

— И все равно это совсем другое.

— Ладно. Мы тоже хороши. Всю вину на своих братьев хотим свалить…

Бычок неожиданно встал, точно к земле прирос крепкими ногами, никак не сдвинуть его с места, ни лаской, ни силой.

— А что, если это волки? — засверкала белками глаз в темноте Чабахан. — Животное чувствует.

— Откуда им здесь взяться?!

Послышался шорох, и девчонки замерли по обе стороны упругой шеи бычка.

— Собака, либо кошка, — определила Заира.

Как только стихло вокруг, бычок пошел дальше сам. Охота разговаривать у девчонок отпала — обе жадно смотрели в непроглядную темноту и напряженно прислушивались к каждому звуку.

Амирхан проснулся, как по команде, ровно через три часа: за долгие годы сопряженной с опасностями жизни он выработал в себе эту особенность — просыпаться в назначенное время. Встал, вышел во двор, умылся под краном. Проходя мимо сарая, заглянул внутрь.

Бычка на месте не было.

— Шустрый племянничек, — покачал головой Амирхан, черной неблагодарностью показался ему поспешный поступок Азамата. — Не дождался утра, черт возьми, а жаловался, что и резать не пробовал. И чего было врать?

Обтираясь на ходу махровым полотенцем, он заглянул на кухню. От грузных шагов, от которых поскрипывали половицы, проснулся Азамат. Он оторвал от подушки голову и мутными, заспанными глазами уставился на дядьку, голого по пояс.

— Лежи, лежи, — бросил Амирхан с подковыркой. — Намаялся, видать, переусердствовал, полуночник. Говорю себе — племянник-то мой только с виду недотепистый. Вон как лихо справился с бычком, когда приспичило.

— Каким бычком? — встревожился Азамат.

— Ладно. Чего теперь, если условились. Что ж, пусть будет по-твоему. — Амирхан удалился.

Холодной волной окатила Азамата догадка: что-то опять натворила обезумевшая сестра. Кто знает, сколько он просидел в неподвижной позе. Дверь снова открылась, Амирхан заглянул к племяннику, чтобы попрощаться:

— Я пошел, а ты спи. Еще ночь на дворе.

Он был в сером поношенном пиджаке, под ним — гимнастерка защитного цвета, в аккурат демобилизованный боец. Маскируется, что ли?

Азамат глядел на дядьку: о каком сне сейчас может идти речь, если в жилах будто запеклась кровь! Амирхан ушел, плотно прикрыв за собой дверь. А через несколько минут на кухню ворвалась мать. Ее нельзя было узнать: волосы, изрядно побелевшие за эти несколько дней и не заправленные, как обычно, в тугой узел на затылке, рассыпались, глаза горели безумным огнем.

— Где Чабахан? Где моя девочка?

— Не знаю. Разве она не спит?

— Врешь! Ты знаешь, ты все знаешь!

— Я не аллах, — холодно ответил он.

— Ты — трус! Испугался. Угодничаешь мерзавцу — дядьке. И сестру свою хочешь погубить. Не дам! — Мадина бросилась к сыну, схватила за уши и стала теребить с обозленной настойчивостью. — Говори, куда спровадил Чабахан? Что ты с нею сделал? И девчонку-малышку хочешь погубить, окаянный! И то, что сердечко у нее слабое, тебя не останавливает.

— Пусти! Мне больно! Оторвешь уши! — Он отбивался. — С ума сошла?

— Изверги! И ты в их породу пошел. — Она отпустила сына, отошла в угол. — Изверги!

— Я правду говорю, — морщился Азамат, трогая окровавленное, оцарапанное ногтями матери ухо. — Я ничего не знаю. Она сама черт знает что вытворяет.

— Где она, твоя правда? — сказала Мадина сурово. — Коза ест и рта не раскрывает, свинья ест — чавкает.

— Ну, гадина, пусть теперь пеняет на себя, — заявил он, задетый словами матери. — Вот увидишь… Палец о палец не ударю, чтобы ее вызволить.

— Сына имела — радовалась. — Новая волна гнева накатывалась на Мадину. — Знала бы, что меня ждет! Что свалится мне на голову! Размазня, а не мужчина. В рот мерзавцу заглядываешь, как последний трус. Другой бы на порог не пустил такого дядюшку. Хорошо! Пусть появится. — Потухшие глаза матери вновь разгорелись огнем. — Теперь я его встречу! Сама с ним рассчитаюсь! Как уснет, так и рассчитаюсь…

— Опомнись. Что ты болтаешь. Ты в своем уме? Ты знаешь, что он может? Да он и тебя, и меня, и всех нас…

— Пусть приходит, — твердила Мадина, не обращая внимания на сына. — Рассчитаюсь, если нет в моем доме мужчин… — Она прошла мимо него как приведение, безумно глядя перед собой остекленевшими глазами, и вышла, продолжая точно заклинание: — Зарублю, зарублю…

В школе Азамат поминутно подходил к окну и глазел на улицу со второго этажа. С утра Надежду вызвали в комендатуру, и Азамат побледнел, как только ему сказали об этом, и даже живот схватило.

С минуты на минуту явится Надежда — что же тогда? Самое главное, настраивал он себя, выдержать ее истерику, а она непременно будет. И разумеется, позадушевней посочувствовать. Однако сможет ли он с собой совладать?

Азамату почудились шаги — Надя? Но никто не шел, и улица оставалась безлюдной.

Время тянулось долго, голова у него от тяжких дум разболелась. А не выдаст ли его уполномоченный? Так, мол, и так, скажет, соотечественник хочет лишить тебя сына, а я вот освобожу, если, конечно, будешь благоразумной и ляжешь со мной в постель… От них все можно ожидать.

Из головы Азамата не выходили предостерегающие слова дядьки: «Упустишь возможность, она другому достанется. Уполномоченному. Может быть, он мамашу заманивает в сети. Немцы знают свое дело». Будь они прокляты! Конрад Эбнер вызывал страх и ненависть у Азамата: именно он мог лишить его счастья. Ради Нади Азамат, кажется, готов на все.

* * *

Конрад Эбнер держался учтиво.

— Вот мы и снова встретились, Надежда Соколова. Что слышно о Викторе?

— Мне о нем ничего не известно. — Дрожь прошла по телу ее, она не смотрела на него.

Конрад снисходительно усмехнулся.

— У вас нет связи с теми, кто в горах? — прозондировал он.

Она молчала, лицо оставалось напряженно-бледным, взгляд строгим, и это, кажется, помогало ей скрыть волнение.

Конрад разглядывал гостью с интересом, невольно очарованный ее привлекательностью.

— Не поверю, что вам о муже ничего не известно. Впрочем, это неважно. Поговорим лучше о вас, — улыбнулся он. — Должен сказать откровенно, вы были на прощальном вечере в тридцать девятом самой красивой женщиной. Каждому хотелось тогда с вами танцевать. Я всегда говорил, что среди славянок встречаются очень милые и симпатичные. Ну, хорошо, — произнес Конрад менее возвышенно. — Не хотите говорить о Викторе — не надо. Будем считать, что вы с ним расстались. Убили его — война есть война. Он, наверное, в горах воевал? Альпинист. А там теперь очень жарко. И оттуда русским солдатам теперь не вернуться. — Он понял, что переигрывает. — Подумайте о судьбе вашего сына. Мы поможем. Он получит в Германии блестящее образование, воспитание. Германское правительство уделяет большое внимание детям. «Дети — наше будущее! — подчеркивает рейхсфюрер Гиммлер. — Мы несем моральную ответственность за судьбу поколения».

Конрад отвел глаза в сторону, будто ему стало неловко оттого, что исказил слова рейхсфюрера СС. Но не может же он приводить подлинное высказывание Гиммлера: «Мы возьмем от других наций ту кровь нашего типа, которую они смогут нам дать. Если в этом явится необходимость, мы будем отбирать у них детей и воспитывать их в нашей среде».

Без особого напряжения Эбнер продолжал и далее изощренно врать.

— Ради вас, из уважения к вам, — поправился он, — я смогу пойти еще на один шаг. Вы немного позже сможете поехать к сыну. Будете жить и работать в Германии. И конечно, время от времени навещать сына.