Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

— Мама родная, кого я вижу! — воскликнула титулованная зечка, не дойдя до Олега шагов десяти, но уже опознав его. — Мама! Любимый актер моего детства!

Олег внимательно всмотрелся в ее немолодое, несвежее, со следами евроремонта от лучших косметических фирм, одутловатое личико и выругался сквозь зубы.

— Вот так приходит старость, мой мальчик, — саркастически прошептал Палыч.

— Ты моя лапочка! — вопила зечка-романистка, приближаясь к Олегу. — Палыч, у него — роль? Ой, обожаю! Я весь восьмой класс прогуляла, в киношке торчала! Тащилась от вашего кавалег… каралев…

— Кавалергарда, — подсказала гримерша, льстиво прикладываясь губами к подставленной ей монаршей щечке.

— Маша! Пришла! — Палыч припал к романисткиным пухлым лапкам.

Олег присмотрелся: да, в самом деле, чуть выше широкого, пролетарского запястья литераторши-зечки синела наколка — змея с разверстой пастью обвивает нож.

— Маруся! — гремел режиссер, не щадя луженой глотки. — Пришла! Осчастливила, золотце! Наконец-то!

— Я, Палыч, раньше — никак, — отвечала зечка, глядя на Олега томно, сладко, медвяно. — Мы тусовались во Франкфурте-на-Рейне.

— На-Майне, — прошелестел пресс-секретарь, деликатно откашлявшись.

— Один хрен. Теперь в Голландию, в Нотр-дам поедем. — И романистка протянула Олегу лапку для поцелуя.

— В Роттердам. — Олег не спешил лобзать романисткины персты. — Зря вы, Маша, восьмой класс прогуляли. Невосполнимые пробелы в географии.

— Чего во Франкфурте делала, золото мое? — забасил Палыч.

— У меня там, Палыч, пятитомник выходит. — Романистка все еще терпеливо протягивала руку к Олегу. Змея синела на ее запястье, выкинув длинное жало. — И новый роман, я им права продаю на новый. Эслюкзив.

— Эксклюзив, — прошептал пресс-секретарь, опасливо выглядывая из-за широкого плеча Жорж-Дуньки.

— Уволю, — процедила та, вопросительно глядя на Олега.

— Это какой же, Маруся, новый? — заискивающе уточнил Палыч. — «Каленым железом»? «Смерть вертухая»? «Клеймо на затылке»?

— «Толковище для ссученных», — пояснила романистка.

— Я пошел. — Олег брезгливо, двумя пальцами отвел ее руку от своих губ.

— В смысле? — недоумевающе спросил режиссер. — Куда пошел? На грим?

— Вообще пошел. Домой.

— У тебя дома-то нет, — пробормотала жена Ленка с горькой усмешкой.

— Олег! — ахнул режиссер. — Ты спятил?!

— Мне на толковище делать нечего, — сказал Олег спокойно и зло и пошел к дверям павильона, не оглядываясь. Плакали две штуки баксов. Ничего. Не пропадем.

— Олег! — крикнул Палыч ему в спину. — Олег, вернись! Пожалеешь!

Олег рванул на себя тяжелую дверь.

Черта с два он пожалеет. Он никогда ни о чем не жалеет. Ссученные, вертухаи, кровавые пятницы…

Нет, ребята. Толкитесь здесь без меня.

— Входи, — сказал Костя.

Нина стояла неподвижно, не решаясь переступить порог. Легко сказать — «входи». Страшно. Она не была здесь год. Почти год.

Ее старый дом. Бывший дом. Бывшая жизнь. Как трудно входить в нее заново!

За Костиной спиной мутновато поблескивало старое зеркало, висевшее косо. Как Костя прибил двадцать лет назад, так до сих пор и висит. Обои старые, в линялый сиротский цветочек Серые потеки, протянувшиеся от потолка к полу. Это верхние соседи устроили потоп три года назад. Нина еще ходила ругаться, соседи ее обхамили, собаку спустили, а собаке не хотелось на Нину лаять… Как давно это было! Как давно.

— Входи, — повторил Костя, отступая от открытой двери в глубь прихожей и не сводя с Нины внимательного, изучающего взгляда.

Костю она тоже не видела год. Он не изменился. Он совсем не изменился, слава богу, а то Нина боялась, что войдет и не узнает его, постаревшего, поседевшего, облысевшего.

Она вошла наконец в прихожую, закрыла дверь.

— Ты совсем не изменилась, — сказал Костя. Значит, они думали об одном и том же. — Совсем. Как будто и года не прошло.

— Костя, год — это ведь, в сущности, совсем немного. — Нина вошла в их тесную кухоньку, села на стул, огляделась.

— Пожалуй. — Костя встал у стены. — Только это был особый год. Год без тебя. Очень долгий. Год за пять. Как на войне.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Нина тупо смотрела на чайник, кипевший на плите. Синий чайник со свистком, она сама его покупала. Как давно это было!

— Костя, — сказала Нина, глядя на чайник. — Костя… Где свисток-то? Потерял?.. Костя, у меня беда. Мне нужна твоя помощь.

— Я знаю, — кивнул Костя. — Ниночка, мне Ирка обо всем рассказала. Конечно, я помогу. Я счастлив, что я могу тебе помочь. Продавай эту квартиру. Я согласен хоть на вокзале жить, мне все равно.

Нина медленно подняла на него глаза. Она была готова к чему угодно, только не к этому спокойному и твердому: «Я согласен жить на вокзале». Надо же! Нина шла сюда, готовя себя к долгому мучительному разговору, к Костиным крикам, упрекам, к мужской истерике. «Сначала жизнь мне сломала, теперь крышу ломаешь над головой?! Давай-давай, забирай последнее!»

— Мы уже вызывали риэлтора. — Костя наконец снял чайник с плиты, полез в шкафчик за чашками и заваркой. — Он тут ходил, ужасался… Рожу кривил. Вынес приговор — двадцать три штуки — максимум. Говорит, кто на нее польстится, если только абреки какие-нибудь, дети гор. Рынок — рядом, купят нашу халупу под сарай для хурмы… Три — фирме, двадцать — нам на руки. Тебе, конечно, не хватит, тебе нужно больше. Но хоть что-то… Нина, — Костя повернулся к бывшей жене. — Ниночка… Ты плачешь?!

Нина плакала беззвучно. Слезы текли по ее лицу, она вытирала их ладонью. Костя уронил чашку на пол, достал еще одну… Милый, нелепый, бестолковый Костя!

Она шла сюда, не слишком надеясь на его помощь. Он ведь ничего ей не простил. Он швырял трубку всякий раз, когда Нина звонила сюда дочери. Он не открыл ей дверь, когда Нина рискнула прийти сюда однажды — в день его рождения. С подарками. Костя спросил из-за закрытой двери: «Кто?», услышал Нинин голос, процедил: «Убирайся!»

Все это было… Теперь он накапал ей в чай валерьянки, сел напротив, мягко сказал:

— Не плачь. Все устроится. Завтра придут покупатели квартиру смотреть… Ну не плачь, успокойся. — Он потянулся к записной книжке, лежавшей возле телефона. — Вот, у меня записано… Я сейчас здесь все вымою, выскоблю, полы натру, все будет в лучшем виде… Вот, смотри Они придут в четырнадцать тридцать.

Нина вытерла слезы. Выпила чай с острым старушечьим запахом валерьяны. Взяла записную книжку. Рядом с Костиным, убористым и мелким: «14.30. Покупатели», Иркиной рукой, небрежно и размашисто, было начертано: «Игорь Иванович, таблоид, среда. 12.00». И адрес.

— Какой таблоид? — спросила Нина у бывшего мужа. — Среда — это сегодня. Куда она пошла?

— Таблоид? — Костя пожал плечами. — Это что-то вроде бульварной газеты. Сплетни о знаменитостях. Ну, знаешь, на Западе принято. Теперь и у нас — тоже. Тут Ирка сняла одного певуна с его черной любовницей…

Таблоид. Сплетни. Бульвар. Все на продажу. И ее дочь, торгующая чужим грязным бельем… Нина сунула записную книжку в карман, поднялась из-за стола.

— Пусть продаст, если у нее купят, — сказал Костя. Она позвонила знающим людям, выясняла расценки… Долларов двести можно срубить. Ты куда?

— Туда, — буркнула Нина.

— Двести долларов! — повторил Костя. — Вам что, деньги сейчас не нужны?!

— Нужны. — Нина открыла входную дверь. — Только не такой ценой, Костя.

Таблоид! Как в замочную скважину, в три погибели согнувшись, за чужой жизнью подглядывать. Да еще продавать потом! Чужие тайны продавать! Мерзость, гадость, пакость…

Нина отпустила такси у перекрестка на Ордынке. Помчалась по шумной дневной улице, ног под собой не чуя. Она знала, где этот переулок: еще три дома, потом направо. Только бы успеть! Половина второго, Ирке на двенадцать назначено. Господи, хоть бы там с ней не случилось ничего! Таблоид… Торговцы сплетнями, сальные взгляды, потные руки… Пригоршня грязи в яркой глянцевой обложке…