Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

не уходила далеко от дома. Она бесстрашно и подолгу могла гулять одна, но дом или хотя бы крыша дома должны были быть видны.

Фая отодвинула жердь, отвела рукою бурьян, шагнула вперед. И сразу же почувствовала, что дом исчез. Она испугалась, попятилась назад, к дыре, выглянула. И опять увидела тихий солнечный день, белесую тропу в смородиновых кустах, крышу клуба, который и был ее дом, и даже просвечивающую сквозь кусты голубую раму окна гримировочной. Там была мама. Фая не видела ее, но она там была. Успокоившись, Фая снова нырнула в заросли и, уже не оборачиваясь, быстро выбралась из бурьяна и лопухов.

Под березами было просторно. Здесь росли только чахлые плети бузины с листьями, заляпанными какой-то серой известью. Похоже было, будто здесь когда-то, давным-давно, делали ремонт, березы белили. С тех пор гигантские стволы успели растрескаться, стать черно-серыми, их облепил мох и древесные грибы. Только вверху, много выше Фаиного роста, березы ослепительно белели. Фая шла, остерегаясь высокой крапивы, отворачиваясь от висящих в воздухе, внезапно вспыхивающих в лучах света нитей паутины. Под ногами мягко пружинила бестравная земля. Даже и не земля – столетний черный слой палой листвы. Здесь, под березами, всегда пахло осенью, прелой листвой. Меж деревьями, за бузиной виднелись впереди плоские крыши приземистых сарайчиков, на одинаковый манер сколоченных из грубых досок и покрашенных все той же посеревшей известью. Фая поравнялась с таким сарайчиком. Странно, одной стены у него не было, заходи, кто хочет. Фая зашла. В сарайчике стояла грязная лавка, на лавке сидела курица, белая, тощая. Курица уставилась на Фаю одним немигающим глазом, потом вдруг замигала, закрутила головой, сорвалась со скамейки и забегала по сарайчику. Пометавшись, она с кудахтаньем проскочила на волю у самых Фаиных ног. На воле курица расправила крылья и взлетела на могучую ветвь березы.

Фая не удивилась. Ей казалось, что все это уже было когда-то. Эта черная бестравная земля под ногами, над которой студеный ветерок все время задувает, холодит щиколотки. Этот отдельный, посреди августовского ясного дня стоящий сумрак. Эта глухая тишина, будто уши ватой заткнуты, тишина, как шар, в центре которого – ты. А вокруг-то, вокруг шара – скрип, шорох, шелест. Вечный шум, огромная, посторонняя жизнь высоких деревьев.

Этого не было с Фаей никогда, а казалось, что было.

Голова слегка кружилась, глаза многое замечали и многого не видели. Фая не сразу заметила, что вокруг ходит, сидит на ветвях уйма белых кур и петухов.

Так она шла по первому в своей жизни лесу, далеко от дома. Хотя если б Фая тогда закричала, мать, спокойно разговаривающая во дворе клуба с кассиршей Марьей Ивановной, наверно, ее услыхала бы.

Под березами стало светлеть, гуще разрослась бузина. Внезапно бузина расступилась, перед Фаей открылась поляна. Необычайно солнечная, поросшая высокой сочной травой. Фая с облегчением выбежала на нее. Посмотрела вверх и наконец увидела небо, все такое же безмятежное. Посмотрела вниз и увидела прячущуюся в траве красную землянику. Фая присела на корточки. Она никогда прежде не рвала землянику, но сразу разглядела и узнала влажную, темно-красную, чуть ноздреватую ягоду. Сорвала ее и тут же увидела две другие. Ягоды были переспелые, стоило чуть задеть, и они скатывались в ладошку. Несколько она съела, потом стала собирать для матери. Фая передвигалась на корточках, раздвигая траву, пока не почувствовала, что под ногой что-то хрумкнуло. Отдернула ногу, вскочила. Хрумкнуло яйцо. Оно аккуратно раскололось, и теперь из него выливался целый, как в глазунье, желток. Фае стало не по себе. И потому, что она что-то целое, красивое разбила, и потому еще, что ее подташнивало от одного вида глазуньи. (В те дни, когда у них с матерью случалась на завтрак яичница, мать жарила на большой сковороде глазунью, половину быстренько вырезала ножиком и плюхала себе на тарелку, остальное размешивала и дожаривала для Фаи).

Фая отошла от разбитого яйца, вытерла о траву запачкавшийся в белке рант ботинка. И словно проснулась. На яркой солнечной поляне, окруженной березами, одинаковыми домиками и одинаковыми, занятыми своей жизнью курами, она почувствовала одиночество. Ни в одном клубе, даже вечером, даже когда мать уходила, она не чувствовала такого. Клубы откликались ее шагам, ее голосу, они помнили голос и шаги матери. А этот лес не замечал ее и ничего не помнил. Он сам жил. Клуб, любой клуб, был Фаиным домом. А это был чужой дом, да и дом ли вообще? Чей? Ей показалось, кто-то смотрит на нее со всех сторон, равнодушные чьи-то глаза. У Фаи похолодели руки. Забора нигде не было видно, непонятно было: где сейчас тот, знакомый и понятный день, откуда Фая пришла, где тропинка, крыша клуба, голубая рама гримировочной?..

И тогда она увидела Ваську. Это была несомненно Васька, белая, с серыми пятнами нескладная кошка, одно пятно криво посажено на нос.

– Васька! – Теплая волна окатила Фаю, согрела руки, выступила испариной на лбу. – Васенька…

Как будто лес расступился, как будто материн насмешливый голос зазвучал за спиной. Она пошла к Ваське по высокой траве, протянув испачканную в землянике руку. Васька стояла, полуобернувшись к Фае, и не шевелилась. Когда до нее осталось несколько шагов, Васька отвернулась и потрусила в заросли.

– Васька! – Фая остановилась. – Ты что?

Васька оглянулась, посмотрела настороженно и неспешно побежала своей дорогой.

– Вася, Вася… – Фая уже не кричала, не звала, повторяла машинально, почти шепотом. И шла машинально туда, где, удаляясь, мелькало белесое пятно.

Пятно исчезло, поляна осталась позади. Ягоды в кулаке оказались раздавлены. Фая плакала. Она слизала ягоды с ладошки и пошла, стараясь не всхлипывать, в сторону, обратную той, в которой исчезла Васька.

Вечером в гримировочной, когда Агния Ивановна обводила голубым синие буквы, а Фая крутилась вокруг, заглядывая то слева, то справа, Васька как ни в чем не бывало сидела на валике дивана и громко мурлыкала. Они обе нашли дорогу домой. Они обе были как ни в чем не бывало – и Фая, и Васька. То, что было с Фаей днем, не прошло и не забылось, но отодвинулось куда-то. А как дела обстояли с Васькой, и вовсе не было понятно. Она безмятежно мурлыкала. Фае было любопытно все понять про кошку, и когда она спрыгнула и стала тереться о Фаины ноги, девочка нагнулась к ней, погладила, пытаясь заглянуть в кошачьи глаза. Но Васька, очень ласковая, очень довольная, глаза отводила.

Тут Фая и сказала:

– Сегодня Васька не хочет смотреть в глаза. Слышишь, мам? Я ее встретила, а она вид сделала, что не узнала.

– Где встретила? – переспросила мать.

– Там, – подумав секунду, махнула Фая в сторону окна. – Я ей сказала: «Васька!» –