Аркашины враки - Анна Львовна Бердичевская

скамье. – Пушкин пошутит с тобой, да сам и выручит. Хитрый он, а добрый. Все у него к лучшему…»

И правда, все было к лучшему. На этой же странице гусар упал к ногам Марьи Гавриловны. Пушкин поставил точку.

А Владимира как и не было.

Агния Ивановна захлопнула книгу. Все, пора было приниматься за работу. Оглядев вытянутый из-под сцены планшет, Агния Ивановна сразу подумала, что вывеска будет временная. Планшет оказался кривоватым, обшитым неошкуренной шершавой фанерой. «Пропеллер», – сказала Агния Ивановна, оценив кривизну. Настоящая вывеска должна быть выполнена на стекле, это она твердо знала. Таково было веление времени для солидных учреждений. Но на фанере так на фанере.

Недолго думая, Агния Ивановна не спеша прошлась по будущей вывеске наждачной шкуркой, валявшейся под длинным столом, и в течение дня трижды грунтовала планшет скоросохнущей эмалью цвета слоновой кости, или, как считала Фая, цвета сгущенного молока. Эмаль нашлась там же, под столом, среди уймы других полных и полупустых банок. В тот же вечер, когда планшет окончательно просох и заблестел, мать вытащила из чемодана, в котором утром рылась Фая, несколько тюбиков масляной краски, флакончик льняного масла и флакончик сикатива. Выбрала из тюбиков два самых больших и толстых – ультрамарин и белила. Достала тонкую колонковую кисть лопаточкой и широкую щетинную. На осколок стекла она выдавила колбаску глубочайше синего ультрамарина и чуть-чуть белил, перемешала с маслом, капнула сикатива. После чего не спеша, с удовольствием разметила две строки и написала строгим брусковым шрифтом, четко заделывая уголки:

КЛУБ «ПРОГРЕСС»

Теперь следовало подождать сутки, когда ультрамариновые буквы подсохнут.

Но ждать она не стала. Выжала в остатки ультрамарина белила, весь тюбик до капельки, хорошенько перемешала и получила колер небесной голубизны. Взяв колонковую кисть, мать обвела этим колером могучие и стройные синие буквы в миллиметре от контура. Она ловко орудовала линейкой и, к восхищению Фаи, ничего не размазала, не испортила. Все вместе было похоже на глазированный пряник. На Фаин взгляд, вывеска получилась очень красивая. Она полюбовалась ею и осторожно прикоснулась подушечкой безымянного пальца к последней кавычке, за что получила от матери легкий шлепок по кудрявому затылку, и отправилась спать. А мать остатками голубого колера покрасила боковые грани планшета, вымыла кисти и руки, открыла настежь окно, чтобы выветрить острый, напоминающий запах грушевой карамели дух ацетона. Полной грудью вдохнула вечерний, нет, уже ночной воздух. За окном опять шумели деревья. Агния Ивановна подумала, что день получился длинный. Она успела познакомиться с кассиршей Марьей Ивановной, с билетершей Марьей Ульяновной, с кладовщицей тетей Таней, с Сидоровым повздорить, а вот что за деревья стоят в сотне метров от окна – не знает.

– Фая, что это за деревья? А, Фаичка?..

Она не дождалась ответа, подошла к топчану. Фая лежала с закрытыми глазами, веки ее вздрагивали, словно она притворялась спящей. Но она не притворялась.

Фая в тот день после ухода Хамидки и Халитки уже ни с кем не знакомилась. Она смотрела, как мать грунтует планшет, потом они обедали вареной картошкой с килькой в томатном соусе. Картошку дала все та же тетя Нюра, за килькой Фая с матерью сходили в магазин.

В магазине им обеим не понравилось. Там была очередь, вроде бы и небольшая, но очень тягучая, продавалась селедка, бочка с которой занимала чуть не все свободное пространство и плохо пахла. Были там еще разные громоздкие и неинтересные вещи – какие-то корыта и кирзовые сапоги. Единственным интересным товаром Фае показался лыжный костюмчик из байки. Он висел на взрослой вешалке, отчего плечи его смешно топорщились; костюмчик словно пожимал плечами, недоуменно разводя толстые ручки – так странно ему было видеть вокруг бочки сапоги и корыта. Он был такой темно-красный… уютный. Фая мысленно примерила его и даже провела рукой по животу, пытаясь представить под ладонью лохматую байку. У костюмчика была металлическая молния. У Агнии Ивановны и Фаи не было вещей с молниями, только у тети Гали на старом ленд-лизовском жакете была одна молния. Фая вспомнила, как удивительно приятно было ее расстегивать и застегивать.

Фая поглядывала на костюмчик, а очередь медленно ползла к продавцу, переговариваясь старушечьими голосами. Потом и Фая с матерью стали переговариваться – решать, что бы купить поесть. На прилавке за стеклянной витриной жужжала муха. Там стояли вазы с подушечками «Лимонными», «Кофейный аромат» и просто «Ароматными», с конфетами «Озеро Рица», «Радий» и «Чио-Чио-сан», с лимонными пряниками и печеньем «Майское». Там же стояли пирамидки из консервных банок. Одна пирамида из кильки в томате, другая – из печени трески в масле. Мать считала, что надо вначале купить селедку, Фая голосовала за кильку в томате. Потом мать чуть было не уговорила взять печень: «Печень трески – это, Фая, деликатес!» Но тут Фая вспомнила, что пробовала это у тети и печень похожа на кисель из рыбьего жира, и заявила, что она это есть не будет. В конце концов мать купила кильку в томате, жестяную кружку и – в кружку – подсолнечное масло. Еще сто граммов подушечек «Кофейный аромат», две пачки папирос «Звезда» и коробку спичек.

На обратном пути они поссорились: мать не дала Фае нести кружку с подсолнечным маслом. И после обеда, когда принялась во второй раз красить вывеску, Фая уже не лезла ей под руку, а, находясь как бы в ссоре, играла на подоконнике с Теткой Галиной. Сначала она стояла у подоконника, потом сидела на подоконнике, свесив ноги в комнату. Потом свесила ноги на улицу. Окно было низкое, подошвы Фаиных ботинок коснулись пушистых головок одуванчиков. Фая поболтала ногами, и одуванчики облысели.

Прямо перед Фаей росли кусты смородины, кусты были тщательно обобраны, и все-таки Фая разглядела на ближнем несколько сморщенных ягод. Она сползла с подоконника и пошла по высокой траве к кустам. Ягоды оказались сладко-горькими, душисто-вонючими, больными. Одну она все-таки съела, вторую разжевала и выплюнула. Меж кустов вилась тропка, и Фая пошла по ней. Пошла, чувствуя и навсегда запоминая мягкий жар августовского солнца, светившего в спину, мозолистую поверхность узкой полоски утоптанной земли. И еще непонятное, новое чувство возникло в ней: надо идти. Кому надо? Она шла, с каждым шагом приближаясь к огромным деревьям, без устали шумящим на ветру.

Это были березы. Они стояли за высоким и хлипким частоколом, по верху которого вилась колючая проволока. Тропка упиралась в частокол, но, когда Фая подошла к нему вплотную, оказалось, что одна жердь свободно болтается на гвозде, открывая узкий лаз. Фая отодвинула жердь. За частоколом рос бурьян и гигантские лопухи. Она оглянулась на клуб, который оказался в общем-то недалеко. Фая никогда еще