Корона, огонь и медные крылья - Максим Андреевич Далин

благочестия и посему не позволяет искажать мысли язычников в соответствии с нашей, знакомой мудростью», – и был добр и щедр безмерно, даже позволил читать языческие сочинения из своей личной библиотеки.

Два года я был так счастлив, как только может радоваться жизни дитя Божие. Мне приходилось читать и переводить не только поэмы и философские трактаты; в библиотеке нашлось великое множество трудов по землеописанию и истории языческих земель. Зная наверняка, что никогда не покину стен святой обители, я грезил наяву о далёких краях и неведомой жизни; мысль о мудрости, светоносной и благостной, но воистину отличной от нашей, всё глубже укоренялась в моём рассудке. Простые монахи, с которыми я имел общение прежде, были склонны третировать любую непохожесть на обыденное как грех и зло; свита же его святейшества, столпы веры, осиянные образованностью и проницательностью, лишь отмечали необъятность промысла Господня и его любовь к самым невероятным из своих созданий.

Его святейшество иногда, выезжая из резиденции, брал меня с собой в качестве писца. Мне случалось писать под диктовку письма важным особам; я не был удивлён, записывая отеческие наставления его святейшества принцу Антонию – но до глубины души поразился, узнав, что сам передам письмо.

Я не знал мира, а мир, заключающийся в светском обществе вельмож и военных чинов, и не стремился узнать. Я был вполне готов заочно считать каждого из мирян, занимающих столь важное положение, образцом благочестия, разума и доблести – и вовсе не желал менять это мнение. Меня бы осчастливило предложение отправиться на Чёрный Юг с миссией, но ужаснула необходимость участвовать в войне на Чёрном Юге. Я вообще не хотел смотреть, как убивают людей – и в особенности не хотел смотреть, как убивают моих грезовых язычников.

Моё отвращение к войне как проявлению зла было столь нестерпимо, что я даже посмел возразить.

– Ваше святейшество, – взмолился я, – нельзя ли мне избежать этого похода? Я хотел бы беседовать с языческими философами о Боге, а не глядеть, как их расстреливают из пушек!

Святой Отец скорбно вымолвил:

– Видишь ли, дитя… Принц Антоний, к сожалению, не обладает избытком рассудительности и любви – хорошо, если он имеет упомянутые качества хотя бы в достатке. Он крепок в вере – и не видит иной службы Господу, чем война… есть много обстоятельств, вынуждающих меня позволить этот поход. Я надеюсь, что ты станешь его путеводным светочем; недостаток его любви будет компенсирован твоей чрезмерностью.

После его святейшество говорил о сохранении языческих книг, буде таковые попадут в руки бойцов за веру, о сбережении святых реликвий и о духе благоразумия, который мне надлежит нести. Я слушал и думал, что, в сущности, мне придётся заниматься только одним – сдерживать разбой.

Право, я никак не мог догадаться, до какой степени провидел будущее.

Пребывающие в преклонных летах патриархи и наставники, окружающие его святейшество, многомудрые и прозорливые, от этой миссии отказались, предвидя неудачу. Я тоже предвидел оную – но отказаться не мог. Послушнический долг велел принимать, не ропща, – я честно попытался принять и не роптать… прости мне, Господи, слабость мою!

Принц Антоний оказался ростом высок, голосом громок, красив суетной мирской красотой и выражение лица имел надменное. На меня же взглянул, как жестокосердные господа смотрят на юродствующих странников, покрытых пылью и язвами: пнуть мешает лишь брезгливость. Письмо его святейшества прочёл без должного благоговения и швырнул его в камин; о моей миссии отозвался как о несносной докуке.

В течение месяца я только и молился, что о кротости и смирении. Его святейшество пожелал, чтобы я стал принцу верным спутником и товарищем; я пытался заводить с его высочеством беседу много раз – и каждый раз жалел о своей попытке. Антония совершенно не занимало ничего из того, что я способен был рассказать, – а обрывал он меня как нерадивого холопа. Я лишь старался не сжимать кулаки: дворянину в седьмом поколении весьма трудно смириться с постоянным бесчестьем. Впрочем, принца не слишком занимали чужие титулы; он и герцогов считал своими лакеями и третировал, как хотел.

В столичный город со всех концов страны стекались мерзавцы, алчущие крови и золота. За наличием свободного времени и неимением денег они и к собственной столице относились как к чужой осаждённой крепости. У меня недоставало выдержки спокойно смотреть на это, осознавая, что именно они и станут воинами Божьими; от дурных предчувствий я не мог спать и уже не ощущал себя кротким ягнёнком. Даруй мне, Господи, снисхождение к чужим слабостям и способность прощать!

Перед отплытием я исповедался его святейшеству, прибывшему проводить принца.

– Я не смею просить об избавлении, – сказал я тогда, – но чувствую, что всё будет очень плохо.

– Война есть война, дитя моё, – сказал Иерарх. – Молись за его высочество, а я даю тебе заочное отпущение и благословляю… на тяжёлый путь.

Я молился, сколько мог.

Капеллан принца, вечно пьяный, безграмотный, грубый и глупый человек, заметив, что Антоний невзлюбил меня, то и дело обращался ко мне с нелепыми вопросами, пародирующими богословие, и высмеивал моё мнимое невежество. Чернь же, составлявшая всю армию принца, обращалась со мной хуже, чем с приблудной кошкой. Господи Милостивый! Никто и никогда не бил меня до сих пор! Никто и никогда, за все годы, проведённые в монастырских стенах, не обращался ко мне с бесчестящими предложениями! Тут же, на этом корабле… и принц, принц, видит Бог, был всему виною.

Может, я упомяну об этом на исповеди. Не сейчас. Но попытка искать помощи у принца Антония оказалась моей последней попыткой увидеть в нём если не товарища, то союзника. Я искренне желал быть ему полезным и верным, он же обошёлся со мной, как люди чести не поступают и с врагами; после совершенно дрянной истории я счёл его самого вероломным мерзавцем, его приближённых – низкими людьми, а его цель – злом, чем бы она ни представлялась. Это всё и решило.

Мои добрые родители, отдавая своего младшего сына служить Господу, разумеется, имели в виду мою жизнь в качестве воина Божьего. Сражаться со злом, в каком бы обличье оно ни предстало – моя миссия и цель. Я, воин Божий, не опущусь до личной мести, но буду изыскивать пути служения добру.

Не принцу. Господь нас рассудит.

Прекрасен был этот город, терракотово-красный, подобный драгоценному сосуду на зелёном шёлке – и хрупок подобно драгоценному сосуду. Душа моя омылась слезами: я видел весёлую пристань с рыбацкими судёнышками в цветных лоскутьях косых парусов, стены, вылепленные из красной глины, и купы яркой зелени над ними,